АФРАЗИЙСКАЯ МАКРОСЕМЬЯ В СВЕТЕ СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ
Краткая история изучения афразийской макросемьи
Авторы древнееврейских текстов очень интересовались родословными связями разных народов, пожалуй, даже больше, чем древние греки. Ведь, согласно библейским представлениям, все население Земли в конечном итоге восходит к Адаму, все люди — родственники, и поэтому было очень важно понять, в какой степени родства кто с кем состоит. Конечно, библейская «Таблица народов», зафиксированная в 10-й главе Книги Бытия, носит мифологический характер и во многом отличается от современных представлений, основанных на данных этнолингвистики и генетики, но в чём-то им вполне соответствует — классификация языков, например, отчасти коррелирует с классификацией народов в Библии.
В определённом смысле этот список можно считать истоком генетической классификации языков, хотя в древней и средневековой еврейской традиции особого развития это учение не получило. Позже изучение Библии и древнееврейского языка, равно как и Корана и классического арабского, стало составной частью гуманитарного образования в университетах Европы, наряду с классическими языками — греческим и латынью. Разумеется, когда в конце XVIII в. зародилось сравнительно-историческое языкознание, семитские языки, в число которых входят и еврейский, и арабский, оказались одной из первых семей, попавших в поле зрения учёных, занимавшихся этой молодой дисциплиной.
Наверное, стоит уточнить, что семитская семья языков во многих отношениях уникальна среди прочих семей Евразии. С одной стороны, в неё входит один из крупнейших ныне живущих языков континента — арабский (строго говоря, это на самом деле «макроязык», состоящий из огромного числа так называемых «диалектов», носители которых уже не могут друг друга понять без посредничества «классического» варианта, близкого к языку Корана). С другой стороны, современный еврейский язык, представляющий собой едва ли не единственный в истории человечества опыт успешного возрождения древнего, давно вымершего языка как языка живого общения. А с третьей стороны, большинство известных нам семитских языков так и остаются вымершими — это такие некогда процветавшие письменные языки Ближнего Востока, как аккадский (ассиро-вавилонский), угаритский, эблаитский, финикийский (подаривший человечеству алфавитную письменность), арамейский и другие. Сравнительное изучение семитских языков и текстов, написанных в древности на этих языках, стало одним из ключевых направле¬ний классической европейской филологии.
По мере превращения просто «сравнительного» изучения языков в «сравнительно-историческое» стали появляться гипотезы о том, что семитские языки родственны не только друг другу, но и некоторым другим известным языкам Северной Африки.
Речь шла, в первую очередь, о древнеегипетском языке, иероглифическая письменность которого на тот момент, благодаря работам Ж.-Ф. Шампольона и его последователей, была успешно расшифрована. Далее в число «родственников» семитской семьи попали:
берберско-ливийские языки, на которых до сих пор говорят кочевники-туареги в Сахаре и часть оседлого населения Северной Африки, а также, по-видимому, говорило коренное население Канарских островов;
кушитские языки, в основном распространённые в Эфиопии и отчасти за её пределами (Сомали, Судан, Кения, Танзания); два крупнейших живых кушитских языка — оромо и сомалийский;
омотские языки, тоже распространённые в основном на территории Эфиопии (название происходит от реки Омо, вдоль которой живут омоты); раньше они включались в состав кушитской семьи как её «западная» ветвь, но сегодня большинством специалистов выделяются в отдельную семью;
чадские языки — очень большая семья, названная достаточно условно, потому что на чадских языках говорят далеко не только в Чаде, но и в Судане, и в Нигерии, и в Камеруне, и в других странах. Первоначально из всех чадских языков учёные занимались только языком хауса как одним из самых крупных по числу носителей языков Африки: для многих стран и областей он является не только родным, но ещё и языком межплеменного общения, наряду с арабским. Позже, в ходе долгосрочных полевых исследований оказалось, что в одну семью с хауса входит ещё около пары сотен языков.
Столь раннее внимание к афразийской макросемье было связано с наглядностью родства языков внутри неё. Все, кто хоть немного соприкасался с арабским языком или с ивритом, знают, что в них очень специфическая структура слова, — корни большинства существительных и практически всех глаголов состоят из одних согласных звуков (как правило, из трёх), в то время как гласные играют вспомогательную, грамматическую роль. Хрестоматийный пример — арабский корень KTB с общим значением «писать» и производные от него формы: KaTaBa («он писал»), yaKTuB («он пишет»), KiTāB («книга»), KuTuB («книги»), maKTaBa («библиотека») и т. п. Само по себе это явление, которое в лингвистике носит название «внутренней флексии», в том или ином виде встречается во многих языках (например, английская парадигма foot («нога») —feet («ноги») тоже формально характеризуется внутренней флексией, потому что значение множественного числа выражается внутри корня, а не за его пределами), но только семитские языки возвели его в своеобразный абсолют.
С некоторыми отличиями, но очень похоже на семитские языки устроена и грамматическая структура у берберов. Похоже, что и древнеегипетский был организован таким же образом, — косвенно на это указывает египетская графика, где, как и в семитском письме, не обозначались гласные, а это свидетельствует в пользу их «вспомогательной» функции. Уже первым исследователям этих языков было очевидно, что о случайном совпадении здесь говорить не приходится. И поскольку тогда (в XIX в.) представление о «языковых союзах», когда неродственные языки в структурном плане дрейфуют друг к другу в ходе контактов, в языкознании ещё отсутствовало, это однозначно воспринималось как доказательство родства всех этих языков.
К счастью, сегодня мы очень твёрдо знаем, что все они родственны не только, так сказать, по своему «фенотипу», но и на уровне конкретных морфем. А. Ю. Милитарёв ещё в 1980-е гг. составлял афразийские списки Сводеша и продолжает заниматься афразийской лексикостатистикой до сих пор. Это позволяет очень чётко определить довольно устойчивый и широко распространённый, но при этом эксклюзивный именно для афразийского ареала набор «генетических маркеров» этой макросемьи. К числу этих маркеров, например, относятся:
местоименная парадигма N («я») / T («ты») (для ностратических языков типична парадигма M / T, а для сино-кавказских — Z / W);
корень *mwt («умирать»), широко представленный в семитских, берберских, чадских, египетском, гораздо слабее — в кушитских языках;
корень *sim ~ *sum «имя» (откуда арабское исм, еврейское шем и др.) — во всех афразийских ветвях, кроме египетского;
корень *lib- ~ *lub- («сердце») — везде, кроме берберских;
и ряд других.
Всё это не значит, что афразистика — такая уж «безоблачная» область. Как только мы выходим за пределы горстки наиболее бросающихся в глаза типологических сходств и «генетических маркеров», начинаются всё те же мучительные проблемы этимологизации материала на сверхглубоких хронологических уровнях, которые нас преследуют и в ностратике, и в сино-кавказологии. В наибольшей степени это касается чадской ветви (как самой крупной и до сих пор хуже всего описанной и проанализированной в историческом плане) и кушитских и омотских языков (как наиболее далеко отстоящих от всех прочих, к тому же касательно омотских языков у некоторых исследователей имеются определённые сомнения, афразийские они или нет).
Название «семито-хамитской макросемьи» предложил выдающийся египтолог Карл Лепсиус, поскольку народы Африки и Азии, говорившие на родственных языках, в массе своей оказались как раз «семитами» и «хамитами». «Семитские» народы, в число которых входили сами евреи, считались потомками Сима, одного из сыновей Ноя, а «хамитские» народы — потомками Хама, другого сына Ноя, осевшими в основном в Африке.
Позже, однако, оказалось, что термин не слишком удачен. Во-первых, границы «семито-хамитской» макросемьи и соответствующих этносов в Библии пересекаются лишь частично, а, во-вторых, слово «семито-хамитский» подразумевает, что есть «семитские» языки, а есть «хамитские». Однако, если с семитскими всё вроде бы в порядке, то «хамитской» семьи как отдельной таксономической единицы не существует. Скорее можно говорить о «семито-берберо-египетско-чадской» ветви макросемьи, которая противостоит «кушитской». Поэтому в обиход постепенно внедрился альтернативный термин — «афро-азиатские», или «афразийские», языки. Он, с одной стороны, более точен (указывает на то, что эта огромная семья захватывает как Азию, так и Африку), с другой, позволяет избежать двусмысленностей, связанных с употреблением библейских терминов.
Первый сравнительный словарь этих языков, опубликованный французским лингвистом Марселем Коэном в 1947 г., всё ещё носил название «Опыт сравнительной фонетики и словаря семито-хамитских языков». Это была выдающаяся пионерская работа, которая заложила основы сравнительной «афразистики», как мы сегодня называем эту область. Правда, на нынешний день из 515 афразийских этимологий М. Коэна сохранили актуальность всего несколько десятков.
Вторым крупным шагом в развитии афразистики можно считать опыт работы под руководством Игоря Михайловича Дьяконова, которую он в конце 1970-х гг. начинал вместе с одним из «отцов ностратики», Ароном Борисовичем Долгопольским, и ещё двумя семитологами из тогдашнего Ленинградского отделения Института востоковедения Академии наук СССР. Первый этап длился недолго, потому что и А. Б. Долгопольский, и оба семитолога эмигрировали в Израиль; но им на смену пришла целая группа молодых семитологов и африканистов, уже преимущественно московских.
На следующем этапе коллективу И. М. Дьяконова удалось подготовить три небольших выпуска словаря. В них были представлены корни (порядка четырёх — пяти сотен), начинавшиеся на отдельные праафразийские согласные. Во многом коллектив И. М. Дьяконова опирался на предшественников — например, на опыт сравнительной фонетики кушитских языков, которую в 1973 г. опубликовал А. Б. Долгопольский (собственно, этот опыт во многом и вдохновил И. М. Дьяконова на то, чтобы замахнуться на ещё более глобальную задачу — решение афразийской проблемы в целом). Очень важным достижением стало установление основных регулярных соответствий между отдельными ветвями афразийской макросемьи. Удалось связать семитскую семью с берберской и чадской. В процессе этой работы О. В. Столбова обстоятельно изучила чадский материал и стала одним из крупнейших в мире специалистов по этой редкой тематике. Все найденные соответствия остаются актуальными и по сей день. Скорее всего, глобальному пересмотру они уже не подвергнутся, и в дальнейших исследованиях их можно уверенно брать за основу. В частности, на них опирается современный венгерский исследователь Габор Такач, выпустивший уже три тома этимологического словаря египетского языка.
В 1995 г. вы¬шел том сравнительных материалов В. Э. Орла и О. В. Столбовой к этимологическому словарю хамито-семитских языков. Впрочем, это издание получило в основном отрицательные рецензии, написанные, в том числе, совместно И. М. Дьяконовым и Л. Е. Коганом, которые отметили чересчур поверхностное отношение к «промежуточным» реконструкциям. Авторы стремились в своих реконструкциях как можно скорее дойти до афразийского уровня, обходя вниманием стадии пракушитского, прачад¬ского, праберберского и других подобных языков. Прежде чем начинать искать глубокие афразийские параллели, например, для корня из восточночадской группы, нужно постараться найти для него родственников в западно- и центральночадских языках, причем, желательно, не в одном или двух, а так, чтобы они выводились на прауровень. Этого, к сожалению, последовательно сделано не было.
Следующим этапом можно считать нынешнюю общеафразийскую базу данных, над которой уже более 10 лет работают А. Ю. Милитарёв и О. В. Столбова (изначальным «ядром» был текст словаря В. Э. Орла и О. В. Столбовой, но на данный момент он во многом уже изменился до неузнаваемости). Данная база создавалась в компьютерной среде StarLing, разработанной С. А. Старостиным, и представляет собой интегрированную систему из этимологических баз и 100-словных списков Сводеша по афразийским языкам (большая «праафразийская» база и подчиненные ей семитская, берберская и т. д.).
Интеграция 100-словных списков очень важна, поскольку многие учёные вслед за С. А. Старостиным предпочитают строить классификацию по данным не сравнительной грамматики, а лексикостатистики.
Этапы разделения афразийских языков и проблема афразийской прародины
Классификация А. Ю. Милитарёва показывает, что праафразийский язык примерно в X тыс. до н. э. распался на две ветви: северную и южную. Произошло это, скорее всего, где-то в Передней Азии.
Южная ветвь, состоящая из кушитской семьи и родственной ей омотской, ещё пару тысяч лет оставалась на месте, затем, примерно в VIII тыс. до н. э., направилась в Аравию, и оттуда, распавшись на праомотскую и пракушитскую ветви, по-видимому, мигрировала в Восточную Африку через Баб-эль-Мандебский пролив.
Северная ветвь разделилась, по подсчётам А. Ю. Милитарёва, около IX тыс. до н. э. и очень быстро начала ветвиться — в первую очередь, на семитов и «прасевероафриканских» афразийцев. Древние семиты далеко от своей прародины не ушли и кочевали где-то около Мёртвого моря, по условным улицам будущего Иерусалима и в его окрестностях. «Прасевероафриканские» афразийцы перебрались в Африку, как полагает А. Ю. Милитарёв, через Синайский полуостров — этот путь представляется более естественным. Однако недавняя археологическая сенсация — открытие на Кипре археологической культуры ближневосточного типа, относящейся как раз к интересующему нас периоду, наводит на предположение, что они могли переправиться и морским путём, с «остановкой» на Кипре.
Начиная с VIII тыс. до н. э. «североафриканские» афразийцы распространяются по различным субрегионам. Часть из них оседает в Египте, остальные продвигаются на запад. На сегодняшний день первые следы одомашненного скота в Восточной Сахаре датируются примерно VII-VI тыс. до н. э. (на основании калиброванного радиоуглеродного анализа). Это как раз соответствует месту и времени, где и когда могли распасться «чадо-берберы». Прачадцы заняли территории вокруг озера Чад, а спустя некоторое время продвинулись в Центральную и Западную Африку. Берберо-ливийские племена распространились к северу и к западу от чадцев, расселившись кочевыми группами по всей Сахаре, и в конечном итоге достигли даже Канарских островов.
Впрочем, многие афразисты считают, что первоначальный «исход» афразийцев был из северо-восточной Африки — скорее всего, из района современной Эфиопии.
Одним из часто используемых аргументов при решении проблемы афразийской прародины является аргумент максимальной экономии передвижения. Прародину чащу всего стремятся поместить на то место, где и поныне сосредоточено большинство языков-потомков. Кушиты и омоты — в Африке, берберы, чадцы, египтяне — в Африке, в Азии — одни семиты — значит, их общая прародина должна находиться в Африке. Но во многих случаях эта логика вынужденно отступает на второй план под натиском фактов. Например, известно, что максимальная концентрация тюркских языков сейчас наблюдается в Средней Азии. Но по историческим источникам нам хорошо известно, что тюрки пришли туда из гораздо более восточных районов, примерно оттуда, где сегодня находится Синьцзян-Уйгурский район Китая. Не зная истории, лингвистам бы и в голову не пришло размещать там прародину тюркских языков. Ещё один хрестоматийный и ещё более наглядный пример такого рода — это китайский язык. Максимальное разнообразие китайских «диалектов» (на самом деле, очень сильно разошедшихся друг от друга языков) наблюдается к югу от р. Янцзы, меж тем как все мы ещё со школьной скамьи усваиваем, что колыбель китайской цивилизации — долина р. Хуанхэ, намного севернее. Почему так получилось? По историко-географическим причинам — север Китая равнинный, там разным группам населения было проще контактировать друг с другом. К тому же, там располагалось большинство китайских столиц, и, следовательно, особенно сильным было влияние столичного диалекта. Юг же отличался большей раздробленностью, географически там сплошные леса и горы, т. е. идеальные условия для изолированного существования. В результате, в чисто количественном отношении на Юге различных «потомков» древнекитайского сегодня числится намного больше, чем на Севере, где представлена только одна крупная диалектная группа (мандаринская). Подобных примеров можно привести ещё довольно много, и все они показывают, что аргумент «максимального разнообразия» языков одной семьи на той или иной территории легко пересиливается различными историческими особенностями формирования этой семьи. Поэтому в любом разговоре о прародине необходимо привлекать и другие критерии — в случае с афразийской макросемьей очень существенен критерий корреляции между глоттохронологической датировкой распада этой семьи, лексической реконструкцией и археологическими данными.
Для праафразийского языка удаётся довольно надёжно восстановить терминологию, связанную с элементами производящего хозяйства — земледелием и скотоводством. Речь идёт не об уровне праиндоевропейского или прасемитского языка, распад которых начался где-то в V тыс. до н. э., когда земледелие и скотоводство уже были нормой и для ближневосточного, и частично для африканского регионов, а примерно о X тыс. до н. э., когда производящее хозяйство только зарождалось. Если праязык датируется этим периодом и в нём есть земледельческие и скотоводческие термины, разумно искать прародину примерно в тех районах, где, согласно данным археологии, и возникали первичные очаги доместикации растений и животных.
В данной задаче ключевым является механизм лексической реконструкции. Откуда возникает уверенность в том, что какие-то слова действительно существовали в том или ином праязыке именно в таком значении? Главный критерий можно сформулировать следующим образом. Если на основании регулярных фонетических соответствий удаётся определить, что некоторые формы в разных языках-потомках одной семьи отражают один и тот же термин праязыка, и если во всех этих языках-потомках некоторое слово обозначает объект одного и того же смыслового поля (например, «домашнее животное»), то разумным будет предположить, что и в праязыке оно относилось к тому же самому смысловому полю. То есть коллектив, знавший и употреблявший это слово, имел навыки одомашнивания соответствующих животных.
Если же в части языков этот термин обозначает домашнее животное (например, овцу или козу), а в другой части — дикое (например, горного козла), то с уверенностью восстанавливать для него значение домашнего животного нельзя. Опыт показывает, что всё-таки чаще названия диких животных переносятся на обозначения домашних, а не наоборот, то есть, в лучшем случае, такой термин в праязыке мог быть полисемичен (применим и к диким, и к домашним животным), а в худшем — обозначал только дикое животное.
Бывают случаи, когда разброс значений очень велик, — например, один и тот же корень в одних языках обозначает крупный рогатый скот, в других — мелкий. Это следует, по-видимому, интерпретировать как то, что в праязыке могло существовать, помимо узких терминов, широкое понятие скота как такового (собственно, как и русское слово «скот» или англ. «cattle»).
Такая логика семантической реконструкции праязыковых форм применима и ко всем прочим семантическим полям:
к земледелию (различаются по рефлексам в языках-потомках глаголы типа «копать», напрямую на земледелие не указывающие, и явно связанные с земледелием «мотыжить», «пахать»; или, например, «разбрасывать, рассеивать» и «сеять»; равным образом следует отличать существительные, обозначающие «зерно», «зерновую пищу», которые могут указывать на собирательство дикорастущих злаков, и конкретные названия одомашненных злаковых растений);
к общественным отношениям (следует отличать общие глаголы типа «бить», «драться» и социально нагруженные «сражаться», «воевать»; «брать», «отнимать» и — «грабить», «совершать набег»; а также существительные без дополнительных социальных смыслов «мальчик», «юноша» и социально отягощённые «слуга», «раб»);
к интеллектуальной и духовной культуре («говорить», «кричать» vs. «проклинать», «лгать»; «дышать», «дыхание» vs. «душа»).
Для всех перечисленных здесь сложных понятий в праафразийском действительно были эквиваленты, сохранившие эти значения если не во всех, то, по крайней мере, в большинстве языков-потомков.
Конечно, встречаются исключительные ситуации. На одну существенную проблему некогда указал историк первобытности В. А. Шнирельман: не всегда методологически корректно реконструированное значение в праязыке напрямую связывать с исторической реальностью. Показателен такой пример — во многих австралийских языках есть термин «пашня», «поле», «специально засеиваемый участок земли», формально реконструируемый для праавстралийского. При этом хорошо известно, что никакого земледелия до появления европейцев в Австралии не было, так что любая такая реконструкция — в чистом виде фантом, псевдо-термин. По мнению специалистов, с приходом европейцев отдельные группы аборигенов переняли у них навыки сельскохозяйственной деятельности и применили к ним этот общий термин. В праязыке он на самом деле означал что-то вроде участка земли, где растут дикие съедобные злаки или плоды, и это слово и было повсеместно использовано для обозначения новой для них культурной реалии.
Такие «ловушки» действительно время от времени возникают, но когда речь всё же идёт о реконструкции, по меньшей мере, десятков земледельческих терминов, вероятность того, что каждый из них представляет собой такую ловушку, ничтожно мала. В праафразийском есть и «пшеница», и «ячмень», и «серп» (правда, здесь возможен контраргумент: деревянные или костяные серпы с ложбинкой, куда вставляются кремневые или костяные вкладыши, действительно обнаружены в Передней Азии в слоях Х тыс. до н. э., но они могли также использоваться для сбора тростника или дикорастущих злаков). Есть и термин «мотыга». Можно возразить, что праафразийцы вполне могли мотыгами подкапывать дикорастущие злаки, осознавая, что они будут лучше расти, если взрыхлить землю. Однако один из ведущих американских археологов Генри Райт утверждает, что наличие мотыги достоверно свидетельствует о наличии земледелия.
Более того, считается, что даже если нельзя с уверенностью сказать, что те или иные термины обозначают именно «культурные» злаки, но при этом их можно интерпретировать хотя бы как указание на интенсивное собирательство дикорастущих злаков, — это тоже аргумент в пользу наличия ранних форм земледелия. Как известно, оно возникает именно в результате интенсивного использования дикорастущих злаков.
А. Ю. Милитарёв постулирует, что ни в ностратическом, ни в сино-кавказском корпусе нет такого количества этимологий, относящихся к сфере земледелия и скотоводства, как в афразийском. Для праностратического такая лексика вообще никогда не реконструировалась: А. Б. Долгопольский совершенно эксплицитно представлял «праностратов» как охотников-собирателей. С сино-кавказским ситуация сложнее, но всё равно остается неопределённой: по крайней мере, о десятках различных культурных злаков и одомашненных животных, как в афразийском, не может идти и речи. Необходимо, впрочем, отметить, что данная тематика в афразистике хорошо разработана А. Ю. Милитарёвым, тогда лексические связи такого рода в сино-кавказских языках никогда специально не исследовались.
Если в пределах Евразии афразийская макросемья — действительно единственная, где для праязыка восстанавливается сельскохозяйственная лексика, то это может означать, что праафразийцы либо стояли у истоков земледелия, либо одними из первых заимствовали эти навыки. В обоих случаях это побуждает к реконструкции прародины афразийцев в пределах древнейших очагов земледелия. А. Ю. Милитарёв склоняется к тому, чтобы напрямую отождествлять праафразийцев с носителями натуфийской археологической культуры XIII-X тыс. до н. э., которые перешли к оседлому образу жизни, ещё оставаясь охотниками-собирателями, и лишь потом освоили производящее хозяйство.
Лексические данные и реконструкция социальной и духовной сферы
В процессе работы над реконструкцией праязыковой лексики, как прасемитской (примерно V тыс. до н. э.), так и праафразийской (приблизительно X-XI тыс. до н. э.), находится всё больше контраргументов против широко распространённых представлений об устройстве развитых доисторических обществ по аналогии с современными архаическими культурами охотников-собирателей (например, бушменами или аборигенов Австралии). Такие представления, в частности, разделял и И. М. Дьяконов. Он писал, например, о том, что у древнего человека вплоть до рубежа нашей эры и даже в более позднее время отсутствовало или было очень слабо развито абстрактное мышление, потому что не было необходимого языкового аппарата для передачи абстрактных понятий. Сегодня очевидно, что эта точка зрения не соответствует реальности.
Для праафразийского языка Х тыс. до н. э. вполне убедительно реконструируются целые ряды синонимов для таких понятий как «думать», «понимать», «имя», «смерть», «жить, жизнь» (обычно связано с «дыханием»). В прасемитском лексиконе фиксируется около двух сотен (а в праафразийском — не менее сотни) терминов, подробно описывающих анатомию человека и животных, что говорит о достаточно адекватном представлении представлением об окружающем мире и человеческой природе.
Способность к обобщениям и классификации фактов проявляется также в том, что праафразийские слова, обозначавшие кошачьих (леопард, лев, дикий кот и т. п.), в языках-потомках могут менять значения, но при этом практически никогда не поменяют «кошачье» значение на «собачье» («собака», «волк», «шакал», «лиса» и т. п.) — и наоборот. Из всех хищников такого рода только гиена попадает то в одну, то в другую группу. Значит, эти слова относились носителями языка к двум разным категориям существ — абстракциям, требующим специального осмысления.
То же самое можно сказать про ряд синонимов, обозначающих эквидов (осла, онагра, лошадь), чётко отделяемых от полорогих — быков, антилоп, коз/овец (эти три группы обычно также разграничиваются, только козы и овцы почти никогда не различаются: в языковом сознании они объединяются функционально как «мелкий рогатый скот»). Любопытно, что из дюжины общеафразийских терминов для эквидов примерно половина хотя бы в некоторых языках-потомках отражается как названия для верблюда. Трудно представить, что могло объединять в сознании ранних афразийцев таких разных животных, как осла и верблюда, кроме общей функции вьючного или даже верхового животного — при том, что даже для VI-IV тыс. до н. э. наличие вьючных и, тем более, верховых животных палеозоологией не подтверждается.
Даже когда один и тот же термин в праафразийском даёт по языкам-потомкам такие разные значения, как «слон» и «носорог» или «слон» и «бегемот», это указывает не на то, что древние люди были неспособны различить этих животных, а на то, что они могли классифицироваться по какому-то общему признаку — скажем, по «толстокожести».
Очевидно также, что не может идти речи об отсутствии языкового аппарата для передачи абстрактных понятий, когда для прасемитского языка восстанавливаются такие термины, как «прошлое, древность» (*ḳVdm-, есть во всех семитских языках) и «будущее» (*ʔaḫr-, во всех семитских, кроме эфиопских и современных южноаравийских), а также глаголы «знать» (*ydʕ, во всех семитских и с дальнейшими параллелями в дру¬гих афразийских, то есть глагол выводится на праафразийский уровень) и «думать, считать, полагать» (*ḥšb, почти во всех семитских, а также в раннем египетском, что опять-таки указывает на его общеафразийский статус). Хронологически эта стадия предшествуют возникновению первых письменных культур не меньше, чем на 2 тысячи лет.
О развитом обществе с уже сложившимися этическими представлениями и нормами свидетельствуют такие общесемитские термины, как «наследовать, входить во владение чем-либо» (*wrṯ), «судить, быть судьёй» (*dyn), «быть справедливым, правым, правдивым, праведным» (*ṣdḳ), «быть милосердным, добрым, жалеть, сочувствовать» (*rḥm), «ошибаться, поступать плохо, грешить» (*ḫṭʔ), «стыдиться» (*b(h)ṯ), «стесняться» (*ḫpr). Глагол «прелюбодействовать, распутничать» (*zny) имеет явно негативную коннотацию во всех языках, в то время как у глагола со значением «совокупляться» (*nyk, общеафразийского происхождения) семантика вполне нейтральная.
Невозможно согласиться и с тем, что древние люди якобы вкладывали в такие слова более простое или принципиально иное значение, нежели то, кото¬рое мы выводим из контекстов памятников древней письменности, или даже то, которое вкладывает в них вполне современный человек. Другое дело, что иногда, хотя и далеко не всегда, удаётся проследить, к каким более конкретным «празначениям» эти значения восходят, — это случается тогда, когда они фонетически совпадают или морфологически производны от слов, подходящих по смыслу и реконструируемых на том же или на более глубоком хронологическом уровне. Так, значение «душа», передающее сложный комплекс представлений, разнящихся от культуры к культуре, чаще всего восходит к значению «дыхание». Во всех семитских языках сохраняется слово, которое реконструируется для прасемитского как *napiš- (или *napš-) со значением «душа, дух, жизненная сила». Конечно, передаваемое им понятие чем-то отличалось от более поздних представлений о душе в иудаизме, христианстве, исламе. Но вряд ли это отличие было принципиально иным, нежели отличия внутри самих этих религий — которые, в конечном счете, все вышли из еврейской Библии, а та, в свою очередь, развивает ещё более древнюю традицию, восходящую к прасемитскому представлению о душе.
Другое понятие — «быть милосердным, добрым, жалеть, сочувствовать», выраженное прасемитским глаголом *rḥm, — развилось из прасемитского же анатомического термина *raḥm-/*riḥm- («утроба, матка»). У него есть дальнейшие параллели в кушитских языках в этом значении, и на общеафразийский уровень он выводится именно как анатомический термин. Далее происходит метафоризация от конкретной «матки» к абстрактному «милосердию», а не на¬оборот. Однако, при этом нет никаких аргументированных оснований считать, что мы переносим на древность современные, и тем более «европоцентристские», представления, и голословно спекулировать на тему того, что понятие «быть милосердным» в сознании прасемитов ассоциировалось с чем-то принципиально иным по сравнению с тем смыслом, который вкладываем в это слово мы.
Представление о принципиально ином менталитете «древнего человека» чаще всего бывает характерно, как это ни парадоксально, для узкого специалиста. Это может быть филолог, изучающий тексты одной или нескольких близких по духу и времени культур, или этнограф, посвятивший полжизни детальнейшему изучению одного племени. При работе в такой парадигме очень быстро возникает соблазн увидеть в анализируемом материале «эксклюзив» — нечто уникальное, отсутствующее в твоей собственной культуре — и по индукции спроецировать его и на те области, в которых ты не разбираешься. В качестве примера можно привести такую модель: «если в той древней письменной культуре (или в тех племенных традициях), которыми я занимаюсь, есть такое, то, наверное, оно должно было быть свойственно всем древним письменным культурам (или племенным традициям)».
Конечно, трудностей во многих случаях всё равно не избежать. Например, в афразийской базе реконструируются праафразийские термины для обмена и купли-продажи. Есть слова, свидетельствующие о социальном расслоении (например, термин «богатый») и указывающие на разные социальные категории («вождь», «старейшина»). Есть термины, которые дают в большинстве языков-потомков значение «раб» или «слуга», то есть в общем смысловом инварианте обозначают человека низшей социально-экономической категории, работающего на других.
Подобного рода случаи заставляют думать, что жизненные модели праафразийского общества могли не соответствовать общепринятым представлениям о ближневосточном обществе периода раннего неолита: лингвистические данные показывают, что они не так уж сильно отличались от древнейших письменных цивилизаций — шумерской и египетской (за исключением, разумеется, отсутствия собственно письменности).
Афразийский мир по лексическим данным
Афразийская макросемья языков состоит из следующих ветвей: семитской, египетской, чадской, берберо-гуанчской, кушитской и омотской. По последним данным, особняком стоит язык онгота. Лингвистика помогает пролить свет на прародину языковой семьи в двух аспектах.
Во-первых, в языках существует пласт лексики (так называемая «базисная лексика»), изменения в котором происходят с предсказуемой скоростью, описываемой известной формулой. Для того чтобы пользоваться этим методом, необходимо иметь хорошо разработанную этимологию, поскольку неверные этимологии дают избыточный или недостаточный процент схождений. Из афразийских языков хорошо разработана семитская, чадская, египетская и берберская этимологии; кушитская — хуже, омотская — крайне недостаточно. Высказывается даже предположение о том, что омотские языки вообще не входят в афразийскую макросемью. Согласно имеющимся на сегодняшний день данным, в наибольшей степени отстоит от прочих афразийских язык онгота. Далее ответвляются омотские, затем — кушитские, после чего (немногим менее 8 тысяч лет назад) разделяются за сравнительно небольшой срок семитская, египетская, берберская и чадская ветви (при этом чадские языки оказываются чуть ближе к берберским, а семитские — чуть дальше от всех прочих). Распад общеафразийского праязыка датируется примерно XV тыс. до н. э. Если не принимать в расчёт онгота и омотские языки (которые дают мало лексических данных для определения прародины), то распад прочих ветвей относится ко времени примерно 10 тысяч лет назад (что соответствует некалиброванной радиоуглеродной датировке Позднего Дриаса).
Во-вторых, культурная лексика, обнаруживающая те же регулярные звуковые соответствия, что и в лексике базисной, может быть, таким образом, отнесена ко времени праязыка и, тем самым, может свидетельствовать о том мире, в котором жили носители праафразийского. Большое значение имеют лексемы, имеющие одно и то же значение в разных ветвях семьи. Кроме того, учитываются также случаи повторяющегося семантического развития. К сожалению, далеко не всегда удаётся найти этимологии с полным тождеством значения, поэтому в ряде случаев приходится принимать во внимание общее количество корней той или иной семантики — если их много, значит, соответствующая тема была важна для носителей праязыка. Отсутствие слова с тем или иным конкретным значением не обязательно свидетельствует об отсутствии в протокультуре соответствующего объекта; об отсутствии можно говорить лишь тогда, когда не представлено всё семантическое поле, связанное с этим значением.
Лексические данные свидетельствуют о том, что праафразийцы жили в жарком климате — можно отметить несколько корней со значением жары, связь значений «солнце» и «жара», для одного из реконструируемых корней можно предположить значение «пересохшее русло». «Земля» ассоциируется с чем-то твёрдым и сухим, место, где земля не высыхает, удостаивается особого наименования. Дождь обычно связан со значением «капать» (три корня) и лишь единожды — с «лить» и «водоём». Очень значимыми были «камень с углублением, в котором есть вода» и «копать в поисках воды» — такие узкие значения восстанавливаются для праафразийского.
Вместе с тем, места обитаний праафразийцев не были пустыней — восстанавливаются несколько корней со значением «дерево», «плодовое дерево» и отдельно «фиговое дерево». Реконструируются корни, обозначавшие «лес», «горный склон, поросший лесом», различные поля и луга. Праафразийская «река» не восстанавливается, в дочерних ветвях названия «реки» обычно производны от «течь», но при этом есть два разных «берега», озёра/пруды/родники (один и тот же корень даёт в разных языках-потомках разные значения из этого набора). Есть корень, связанный с течением воды (и плаванием по течению). Кроме того, имеются несколько корней для «лодки» и глагол «грести», а также слова, связанные с ловлей рыбы при помощи сетей, в том числе два названия для «рыбы».
Из животных, окружавших праафразийцев, более всего представлены псовые. Существует несколько корней для собаки (предположительно, домашней). Есть слово «лаять», несколько корней, давших в языках-потомках обозначения шакала, иногда — гиены, реже — волка или лисы. Из хищников также имеется лев. Крупные толстокожие не представлены вообще. Из копытных максимальную роль играют бовиды — есть несколько корней для обозначения быков/коров (несколько сомнительно — также «телёнок»). Интересно, что именно от них производны значения «мясо» и «есть мясо» — никакая другая потенциальная дичь с «мясом» не ассоциируется. С быками же связано понятие «стадо», которое не ассоциируется ни с какими другими животными. Представлены названия нескольких видов антилоп — одни скорее мелкие, другие, наоборот, крупные. Названия «козы», «барана», «осла» — единичные этимологии, причём не самые надёжные. Название «кабана» ещё более сомнительно. Обращает на себя внимание полное отсутствие «лошади». Надёжно восстанавливаются прочие животные: «заяц», «курица», «ястреб» (возможно, «сокол», но точно не птица-падальщик), "змея"/"ящерица«, «лягушка». «Мышь» представлена в языках-потомках слабо. «Пчела» и «мёд» обозначаются одним корнем (изолированная чадско-арабская параллель). Два корня связаны с обозначением термитов (один описывает только термитов, другой также может обозначать муравьёв/вшей). Важную роль в культуре явно играла саранча: имеется, по меньшей мере, три афразийских корня с этим значением, и этими корнями не называют других насекомых.
Афразийцы были охотниками, при этом у них различались по крайней мере два типа охоты: охота-преследование (сдвиги значения между «охотиться» и «(пре)следовать») и охота-поиск (сдвиги значения между «охотиться» и «искать»). Часто связаны значения охоты и рыбной ловли, а также охоты и пастьбы. В качестве охотничьего оружия, вероятно, служили копья и луки со стрелами: глагол «стрелять» связывается со значениями «бросать» и «копьё». Существует глагол со значением «промазать». Лук и стрелы, возможно, были более новым оружием: и значение «лук», и значение «стрела» в большинстве случаев выражаются одним корнем (другим вариантом обозначения «стрелы» является корень со значением «остриё»). «Тетива» производна от «жилок» и «верёвочек». Значение «копьё» бывает связано со значением «рог» — возможно, вследствие использования роговых наконечников. Вероятно, была также распространена охота с сетями, причём так охотились не только на рыбу, но и на птицу, на что указывает совмещение значений, засвидетельствована семитско-египетская параллель со значением ловушки для птиц типа петли/силка.
Кроме охоты, оружие применялось на войне — восстанавливается несколько корней со значением «война, битва».
Помимо всего прочего афразийцы имели «нож», умели «сверлить дырки» и «резать дерево», а также «добывать огонь трением». Один из восстанавливаемых корней связывает «резать» с «камнем» и «изображением» — возможно, афразийцы умели делать наскальные изображения.
Специфической лексики, указывавшей на скотоводство, не выявлено. При наличии скотоводства формируется практика называния разными корнями животных разного пола и возраста (тем самым, хозяйственного значения). Например, в индоевропейском имеются «овца» и «ягнёнок», в праафразийском ничего подобного нет. Единственным косвенным указанием мог бы служить корень со значением «вымя/молоко». Значение «пасти» в языках-потомках, по-видимому, производно от значения «охотиться/следовать за», или, по данным А. Ю. Милитарёва, от значения «мигрировать». Возможно, праафразийцы следовали за стадами травоядных животных, периодически собирая с них дань.
Значимую роль играла обработка земли: корней со значениями типа «мотыга/обрабатывать землю» — более десятка. При этом во многих случаях один и тот же корень обозначает в одних языках обработанное поле, в других — необработанный луг или сад. Глагол, который в одних языках значит «пахать», в других обозначает расчистку земли под посев. При наличии пахотного земледелия ожидался бы глагол «пахать», как в индоевропейском (русское диалектное «орать» и т. д.). Однако в афразийском такого глагола нет; нет и существительных с выраженным значением «борозда» или «соха/плуг». Тем не менее, злаки имели большое значение в жизни древних афразийцев. В праязыке восстанавливается несколько названий злаков, очень много слов на тему «шелуха», «веять», «отделять от шелухи», «отшелушивать» и т. п. Есть глаголы «зреть» и «полоть», существительные «солома» и «растительное масло». Глагол для сбора урожая отдельно не выделяется, соответствующее действие ассоциируется со значениями типа «складывать в кучу», нет и специальных орудий сбора урожая (в чадских «серп» специализируется, видимо, позднее из одного из «ножей»). Важное место в хозяйстве занимало толчение: глаголов с этим значением восстанавливается более десятка, от них производны названия ступок. Часто значение «толочь» совмещается с «бить», «топтать» или «давить». Отсутствует глагол «сеять» — есть только «сажать/втыкать», «сеять» же развивается из «рассыпать». По данным А. Ю. Милитарёва, восстанавливается название красящего растения, а также название фигового дерева. Ещё одним красителем мог быть пурпур: восстанавливается корень с этим значением (обычно он обозначает красную краску, но иногда — фиолетовую; возможно, производен от корня «кровь»).
Поселения афразийцев, видимо, были оседлыми, при этом дома отдельных семей не были обособлены друг от друга. Имеется три десятка корней, обозначающих тот или иной вид строения, при этом более чем в десяти случаях встречается связь значений «дом» и «поселение» (деревня, город). Имеется хорошо представленный корень со значением «огороженное поселение» (во всех ветвях, кроме египетской), а также корень со значением «городская стена». Прослеживается чёткое различие между прочными, каменными/глинобитными, домами с одной стороны и разного рода навесами и хижинами, с другой стороны (возможно, позже эта идея воплотилась в традиции иудейского праздника кущей). Имеется корень со значением «дверь», хотя чаще название двери производится от «дыры» или «барьера»; «открывать дверь» производно от «отвязывать», но есть и «закрывать на засов». Восстанавливается большое количество разнообразных загородок, плетёных заборов (хотя, судя по несовпадению значений в языках-потомках, без чёткой функциональной специализации).
Для строительства использовался камень — в праафразийском реконструируется особый камень для строительства (этим корнем называют либо большой строительный камень, либо стену), отдельный (некрупный) — для орудий (развитие значения в названия ритуальных каменных орудий). Существуют просто «большой камень», какой-то специальный сорт камня (возможно, мрамор), имеется отдельный корень для «кучи камней».
Восстанавливаются шесть глаголов, связанных со строительством (от них производны «стены»). Часто глагол «строить» связан со значением «лепить» и «глина». Реже встречается значение «плести». Возможно, жилища праафразийцев были частично каменными, частично глинобитными (восстанавливается несколько корней со значением «обмазывать», «покрывать глиной», а также со значением декоративной обмазки/покраски), с соломенной крышей (значение «соломенная крыша» проецируется на праафразийский уровень). В домах подметали — значение «подметать» устойчиво в языках-потомках.
Наличие и распространенность керамики под вопросом: есть лишь два названия сосудов, причём один из них, судя по развитию значения в языках-потомках, был не глиняным, а, скорее всего, сделанным из крупного плода. В то же время, имеется значение «ком глины», а также отдельное название глины, не предназначенной для строительства дома (это значение развивается в глагол «заткнуть глиной»)
Развитое ткачество, видимо, отсутствовало: глаголы «ткать» и «прясть», «плести», «вить верёвку» не были друг от друга обособлены. Один корень связан с прядением (от него производен «паук»), но он тоже ассоциируется с плетением/ткачеством. Более развитым являлось, видимо, плетение. Восстанавливается специальное название тростника, предназначенного для плетения, а также корень (представленный во всех ветвях, кроме египетской), не имеющий связи с «ткать», но имеющий связь с «корзиной» (или другими изделиями, плетёными из травы или из прутьев). Реконструируется множество названий верёвок, шнурков и т. п., одна из них была специально для животных (все рефлексы в языках-потомках описывают верёвку, так или иначе привязанную к животному).
Восстанавливается два вида одежды, несколько глаголов со значением «шить»/«протыкать», два глагола «шить, чинить одежду». Отдельной деталью одежды был пояс — в языках-потомках чадской, кушитской и семитской ветвей он сохраняет именно это значение.
Обработка металлов не восстанавливается. На значение «металл» претендует лишь один корень (он имеется только в египетской и кушитской ветвях). Значение «ковать» везде производно от «бить», «дробить», «разбивать».
У праафразийцев, видимо, имелись весьма развитые имущественные отношения, поскольку реконструируется восемь корней, так или иначе связанных с оплатой. Чёткого совпадения значений при этом нет, обычно в одной ветви «покупать», в другой — «продавать», «платить», «менять», «выполнять требование», «отдавать», «давать» и даже «отвечать». Скорее всего, соответствующие слова обозначали всю ситуацию сделки в целом. При этом слова со значением «деньги» нет, так что, вероятно, у праафразийцев был натуральный обмен, хотя и достаточно продвинутый. У глаголов, связанных с куплей-продажей, бывает развитие значения в сторону «считать», но практически никогда — в сторону «обманывать». Для значений «обманывать» и «грабить» были отдельные корни. Восстанавливается земельная мера (в одних дочерних ветвях — площади, в других — длины).
Общество праафразийцев было, по-видимому, достаточно эгалитарным. Не восстанавливается общего слова со значением «главный правитель», названия правителей/вождей производны от «отца» или «дяди по матери». Восстанавливается корень со значением «уважаемый человек». Возможно, это коррелирует с тем этапом культуры, когда святилища стали располагаться в частных домах. Семья была полигинной: три ветви из пяти сохраняют значение «со-жена/наложница». Принадлежность к племени, вероятно, отмечалась шрамами, татуировками или какими-либо изображениями на теле — имеется чадско-кушитская параллель с таким значением (прочие ветви утратили соответствующие практики и, очевидно, поэтому не сохранили корня). Имелось подобие рабства (зависимое состояние, связанное с выполнением каких-либо работ). Существовал обычай пиров с приглашением гостей.
Религиозные представления афразийцев были весьма развитыми: восстанавливаются три имени богов, из них два связаны с небом (в дочерних ветвях наблюдается развитие значения либо в «бога», либо в «небо»), третье, возможно, является именем предкового, первоначального бога. Восстанавливается несколько корней, связанных с жертвоприношением (ассоциируемым с едой, мясом). Реконструируется слово «душа» (связанное с дыханием), а также «магия» и «магическое лечение». Несколько сложнее с похоронным обрядом — значение «хоронить» не восстанавливается для праафразийского уровня, возникает в дочерних ветвях как производное от значения «копать». Возможно, афразийцы практиковали обряд оставления, так что глагол «хоронить (зарывая в землю)» стал актуален лишь после того, как этот обычай ушёл в прошлое.
На карте распространения афразийских языков отдельными цветами выделены берберская, чадская, кушитская, омотская и семитская ветви.