Алтай Античность Арарат Атцеки Африка Ближний Восток Бронзовый век Великобритания Викинги Генетика Древний Рим Европа Египет Железный Век Железный век Индия Инки Китай Майя Мезоамерика Неолит Остров Пасхи Палеолит Северная Африка Современность Технологии Турция Халколит Хетты хетты Центральная Азия Эллинизм Южная Америка
НОСТРАТИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ДАЛЬНЕМУ РОДСТВУ ЯЗЫКОВ
09.07.2020

НОСТРАТИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ДАЛЬНЕМУ РОДСТВУ ЯЗЫКОВ

Г. С. Старостин

Термин «ностратическое языкознание» сегодня встречается, по меньшей мере, в двух разных значениях. В профессиональной литературе под ним обычно понимают относительно узкое направление в историческом языкознании, занимающееся сравнительным исследованием языковых семей, предположительно входящих в так называемую ностратическую макросемью. Сюда же входит и реконструкция фонологии, лексики и грамматики их гипотетического общего предка — праностратического языка. Однако в неформальном узусе сегодня нередко можно встретить и гораздо более широкое понимание термина «ностратика» — как области, занимающейся вообще любыми исследованиями в области дальнего родства языков. Эта область обширна — вплоть до так называемых «глобальных этимологий», с помощью которых целый ряд лингвистов обосновывают происхождение всех языков планеты от общего предка.

Несмотря на очевидную некорректность такого узуса (путать «ностратику» с «макрокомпаративистикой» — примерно то же самое, что путать «индоевропеистику» со «сравнительно-историческим языкознанием» как таковым), причина его легко объяснима. Как индоевропейская семья языков в своё время была основным полигоном, на котором разрабатывался и отшлифовывался сравнительно-исторический метод, точно так же и работа над обоснованием ностратической макросемьи и реконструкцией ностратического праязыка заложила прочную методологическую основу для дальнейших исследований в области «глубокого» родства языков и языковых семей. Это, в свою очередь, накладывает на современные исследования в области ностратики и определенные обязательства — раз уж именно ностратической гипотезе выпало стать «эталоном» макрокомпаративистики, то все предъявляемые к этому направлению основные критические претензии должны быть нейтрализованы прежде всего на материале ностратических языков.

Истоки ностратической теории нужно искать в отдельных ещё околонаучных работах по сравнению языков, которые лишь позже оформились как доказанные семьи. По-видимому, в первую очередь следует упомянуть классическую гипотезу о так называемом урало-алтайском родстве. Отправной точкой для этой гипотезы можно считать 1730 г., когда вышла в свет книга Филиппа Юхана фон Страленберга «Историческое и географическое описание северной и восточной частей Европы и Азии». В неё входили, в том числе, сведения о языках, распределённых впоследствии семьям, получившим названия уральской и алтайской. Ф. Страленберг — шведский офицер немецкого происхождения, попавший в Россию вместе с армией Карла XII, пленённый под Полтавой и сосланный в Сибирь, — принимал участие в исследованиях Сибири, которые тогда проводило российское правительство. В Сибири он познакомился с тюркскими, тунгусо-маньчжурскими и монгольскими языками, он также был знаком с финским — представителем уральской языковой семьи. На основании сравнения форм личных местоимений в этих языках, а также находясь под влиянием значительной общности культуры и «прозы жизни» северных народов, он и ввёл в обиход термин «урало-алтайские языки», с тех пор надолго закрепившийся в науке. Стоит отметить, что произошло это ещё до оформления индоевропеистики как серьёзной науки, хотя первоначальное разделение языков по небольшим группам происходило как раз в процессе сбора больших обзорных словарей. Так, именно тогда, в середине XVIII в., удалось хорошо отличить иранские языки от тюркских. Из-за многочисленных заимствований сделать это без тщательно разработанной сравнительной базы было не очень просто. Разумеется, о какой-либо реконструкции праязыков для этого времени не может быть и речи.

В начале XIX в., в эпоху зарождения классической компаративистики, становление индоевропеистики сопровождалось активной полемикой между лингвистами. Предметом дискуссий является то, насколько вообще возможны родственные связи между языками флективными (такими как индоевропейские и семитские, со сложными, тесно сращивающимися с корнем классами грамматических морфем) и агглютинативными (такими как уральские и алтайские, где связи между корнями и суффиксами менее тесные). На передний план выводился даже аргумент, что для языков агглютинативного типа якобы вообще невозможно восстановление истории. Что это своего рода «языки без истории», поскольку развитие языка сводится в основном к тому, как он обрастает сложной грамматикой и как корни по сложным правилам срастаются со служебными морфемами (образцово-показательным в этом плане считался санскрит).

Эти взгляды последовательно и убедительно сумел опровергнуть в своей грамматике якутского языка Отто фон Бётлингк (1815–1904 гг.) — крупнейший индоевропеист-санскритолог, составитель одного из лучших в истории словарей санскрита. Работая в Санкт-Петербурге, он был вынужден заниматься, в том числе, приведением в порядок экспедиционных материалов, собранных в Якутии, и по ходу этой работы написал грамматику якутского языка («О языке якутов», 1849–1851 гг.). В этом труде, по сути, было положено начало исторической реконструкции пратюркского языка. Одновременно автор высказал предположение о том, что «пропасть» между агглютинативными урало-алтайскими языками и флективными индоевропейскими на самом деле не столь глубока, и что через постепенное «сращение» служебных морфем с корнем из одних за некоторое время вполне можно получить другие. Правда, конкретных сравнений у него было немного (в основном они ограничивались формами местоимений), и эксплицитных утверждений об общем происхождении этих семей он не выдвигал, так что в строгом смысле слова это ещё нельзя назвать «ностратикой».

С другой стороны, работы, подобные труду Отто фон Бётлингка, сыграли колоссальную роль, учитывая, что многие лингвисты в XIX в. и даже ещё в начале XX в. считали, что «грамматически сложные» языки фундаментально отличаются от «грамматически простых». Одни верили в то, что «простые» языки не могут происходить из «сложных», то есть, полагались на типологические характеристики как на диагностические маркеры языкового родства. Другие с этим не соглашались, но считали, что в общем случае процесс носит однонаправленный характер — любой язык начинает как «простой», а потом, в рамках общего культурного «прогресса», постепенно усложняется. Так, санскрит, латынь и греческий — языки высокоразвитых цивилизаций, обладающие повышенной грамматической сложностью, своеобразной «элитарностью» своих языковых структур. А «дикие» языки малоразвитых культур охотников-собирателей или кочевников-скотоводов, наоборот, должны быть «проще»: со временем они могут выйти на новую стадию развития, но могут никогда и не выйти.

Такой позиции, в частности, придерживался выдающийся для своего времени исследователь и философ языка Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835 гг.) и многочисленные его последователи. Сегодня эмпирически установлено, что строго однонаправленной «стадиальности» на самом деле нет — в лучшем случае может быть «цикличность», когда язык упрощается и усложняется последовательно, и, как правило, в сильной зависимости от того, с носителями каких других языков он пересекается «в быту». Но для того, чтобы преодолеть это заблуждение, потребовалась огромная исследовательская работа.

Параллельно с работами О. Бётлингка, заходя с другой стороны, датский лингвист Герман Мёллер (1850–1923 гг.) озаботился возможностью родства между индоевропейскими и семитскими языками. По основной специальности Г. Мёллер был индоевропеист, но при этом активно интересовался и вопросами истории семитских языков, которые он считал родственными индоевропейским. В частности, именно совмещение этих двух сфер интересов привело его к разработке знаменитой «ларингальной теории», которая сегодня в индоевропеистике занимает доминирующие позиции.

Подробный разбор данной теории лежит далеко за рамками задач настоящей работы, но, поскольку она оказывается релевантной для «индо-семитской» гипотезы Г. Мёллера, стоит в двух словах напомнить о её основном содержании. Фердинанд де Соссюр в 1878 г. написал работу, в которой на основании структурных соображений вывел для раннего этапа развития праиндоевропейского языка несколько загадочных звуков-фонем, не сохранившихся ни в одном из языков-потомков. Сам он называл эти морфемы «сонантными коэффициентами», это определение встречается в его труде 1977 г. «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках». Г. Мёллер, поддержавший эту идею, остававшуюся недооценённой к началу ХХ в., предложил считать эти «коэффициенты» не сонантами, а ларингалами (то есть гортанными звуками). На эту мысль его навело сопоставление с материалом семитских языков, где ларингальные согласные были представлены во множестве и, более того, иногда вели себя очень похоже на «коэффициенты» Ф. Соссюра (например, изменяя тембр соседнего гласного). В доказательство этого он приводил такие индоевропейско-семитские этимологические сопоставления, где фантомные «ларингалы» в индоевропейском вроде бы соответствовали реальным ларингальным в семитском. Эти и другие сопоставления он опубликовал в большом «Сравнительном индоевропейско-семитском словаре», который вышел в 1911 г. и в определённом смысле может считаться провозвестником наступления эпохи макрокомпаративистики.

Впрочем, опыт Г. Мёллера в целом оказался скорее неудачным. Интерпретация загадочных индоевропейских «коэффициентов» как ларингалов в конечном итоге прижилась. Это произошло, в основном, благодаря открытию хеттского языка, в котором оказалась «настоящая» ларингальная фонема. Идея индоевропейско-семитского родства, напротив, была заброшена: интуитивно ощущалось, что заниматься дальним родством «по-серьёзному» ещё рано, поскольку слишком много оставалось нерешенных проблем с реконструкцией на более мелких уровнях. Тем не менее, среди компаративистов тогда ещё не было какого-либо предвзято-негативного отношения к дальнему родству. Более того, те исследователи, которые устремляли свой взор на языки, не входящие в состав индоевропейской семьи, как правило, ничего не имели против их рассмотрения в максимально широком контексте — не считая для себя зазорным, после определения рамок той или иной семьи, в дальнейшем спекулировать на тему сходства языков этой семьи с языками других семей, при этом не прибегая к категорическим утверждениям.

Так обстояло дело, в частности, с дравидийской семьей, на языках которой говорят народы Южной Индии (в первую очередь — тамилы). Её существование было надёжно обосновано епископом Робертом Колдуэллом, когда тот в 1856 г. опубликовал первую сравнительную грамматику дравидийских языков («A Comparative Grammar of the Dravidian or South Indian Family of Languages»). В этой работе он чётко отделил их от индоарийских языков. По состоянию на середину XIX в. это была не самая простая задача. В большинстве дравидийских языков так много заимствований из санскрита, что без чётких грамматических и лексических критериев можно было бы легко принять тот же тамильский язык, особенно в форме классических древних текстов, за «вариант» санскрита. Хотя на сегодняшний день грамматика Р. Колдуэлла устарела, не случайно именно с момента её выхода в свет обычно начинают отсчёт существования сравнительной дравидологии как науки.

Самое любопытное, однако, то, что во втором разделе книги Р. Колдуэлл предлагает очень много, пусть и поверхностных, но заставляющих задуматься лексических сравнений между дравидийскими языками и языками других известных на тот момент семей — с индоевропейскими, семитскими и так называемыми «скифскими» языками. Последние представляют собой один из условных терминов, за которыми скрывались всё те же урало-алтайские языки. Конечно, ни о каких фонетических соответствиях в трудах Р. Колдуэлла речи нет (его грамматика вышла в свет за двадцать лет до окончательного оформления младограмматической методологии), но даже на уровне простого звукового и семантического сходства удалось предложить немало разительных сопоставлений, которые позже были инкорпорированы в более серьёзные лингвистические исследования. При этом Р. Колдуэлл был вполне честен со своими читателями — перечисленные сходства он не считал доказательными, хотя бы потому, что считал гораздо более серьёзным аргументом в пользу родства языков систематические схождения в грамматике, а не в лексических слоях.

Сравнения на уровне «звукового сходства» перестали восприниматься как существенный аргумент в пользу языкового родства с наступлением младограмматической революции, которая не только сформулировала положение о том, что звуковой закон не знает исключений, но и превратила его в прописную истину. По крайней мере, в индоевропеистике, потому что в областях сравнительно-исторического языкознания, изучающих языки других семей, младограмматические идеи дорогу себе пробивали с гораздо бóльшим трудом. С другой стороны, революция эта помогла сформировать чёткую и понятную методологию праязыковой реконструкции. Это закономерно привело к значительному уточнению и расширению сведений о праязыковых состояниях основных семей Евразии: индоевропейской, семитской, уральской, тюркской, дравидийской, картвельской и многих других.

Отдельные «локальные» всплески интереса к дальнему родству языковых семей чаще всего носили бинарный характер — изолированные предположения об урало-алтайском, картвельско-индоевропейском и прочем родстве. В методологическом плане на общем фоне слегка выделяются, пожалуй, лишь работы по урало-индоевропейскому и урало-дравидийскому родству. Урало-индоевропейскими связями занимался Бьёрн Коллиндер — профессиональный компаративист, автор сравнительной грамматики уральских языков, выполненной на очень высоком уровне. Урало-дравидийским родством, также с попыткой установить регулярные фонетические соответствия, занимался Стивен Тайлер, но дело не пошло дальше одной-единственной статьи (хотя и опубликованной в 1968 г. в журнале «Language» — одном из наиболее престижных лингвистических изданий в мире).

В 1913 г. датский лингвист Хольгер Педерсен предположил, что все эти гипотезы в той или иной степени верны. Как порой случается с великими идеями, данное предположение было опубликовано в рамках небольшой статьи по вопросам сравнительной фонетики тюркских языков (Türkische Lautgesetze // Zeitschrift der Deutschen Morgenländischen Gesellschaft. 1913. S. 535–561). Х. Педерсен выдвинул идею некоей всеобъемлющей «макросемьи» в том же количественном составе, в котором её позже поддержал и развил В. М. Иллич-Свитыч: индоевропейские, уральские, алтайские, дравидийские, картвельские и семито-хамитские. Предложенное им название для этой макросемьи, «ностратическая», с современной точки зрения выглядит несколько претенциозно и неполиткорректно, поскольку слово образовано от латинского noster («наш»). Подразумевалось, что в эту макросемью входит большинство основных языков цивилизаций, находящихся в эпицентре изучения европейской традиции. В первую очередь, речь идёт об индоевропейских и семитских языках, но сюда же входит и грузинский (картвельская семья), финский и венгерский (уральская семья), тюркский (алтайская семья) и т. д. Впрочем, Х. Педерсен не продвинулся за рамки элементарного выдвижения гипотезы и создания нового красивого термина для неё, как по причинам личного характера, так и потому, что в 1913 г. реконструкции праязыков разных семей очень сильно отличались друг от друга по качеству, и полноценно сравнивать их было преждевременно.

В частности, для индоевропейской семьи на тот момент уже была почти отшлифована сложная система, включая реконструкцию не только звуковой системы и лексический корпус, но даже парадигматической морфологии и сложных морфонологических чередований, из-за чего радикально переделать современную индоевропейскую этимологию уже практически невозможно. Но, например, уральская реконструкция до 1950-х гг. совершенно не имела такой степени «монополизации», как индоевропейская. В отличие от индоевропеистики, уралистикой на постоянной основе всегда занималось намного меньшее количество учёных, что неизменно влекло за собой опору на индивидуальные авторитеты. Если бросить непредвзятый взгляд на уральский этимологический словарь в том виде, в каком он канонизирован уралистами, то видно, например, что система реконструкции консонантизма и вокализма во многих местах легко разваливается даже на том самом материале, который приводится уралистами. Не говоря уже о том, что есть масса потенциальных новых этимологий, которые должны быть отвергнуты по «каноническим» соответствиям. Объём реконструированного словаря прауральского языка (и даже прафинно-угорского) при этом чрезвычайно мал, если сравнивать его с аналогичным корпусом, реконструированным для праиндоевропейского (Хайду Петер. Уральские языки и народы. М., 1985). Это обстоятельство наводит на подозрения в излишнем пуризме уралистов, которые, вместо того чтобы совершенствовать сформулированные фонетические законы, внимательнее анализировать материал и вносить необходимые корректировки, в которых реконструкция явно нуждается, просто отбрасывают соответствующие этимологии.

Тем не менее, на рубеже 1950-х — 1960-х гг., когда дальним родством занялся работавший в то время в Институте славяноведения В. М. Иллич-Свитыч, сложились намного более выгодные условия для развития макрокомпаративистики по сравнению с началом ХХ столетия. К этому времени был накоплен и проанализирован в историческом плане такой объём материала, что В. М. Иллич-Свитыч решил серьёзно проверить «ностратическую» гипотезу Х. Педерсена и попробовать перевести её с умозрительного уровня на рельсы строгой компаративистики.

Практически одновременно проблематикой дальнего родства заинтересовался другой лингвист-компаративист, А. Б. Долгопольский, являвшийся сотрудником Института русского языка. А. Б. Долгопольский, в отличие от В. М. Иллич-Свитыча, первоначально считал, что дальнее сравнение не может быть строго обосновано с помощью обычного сравнительно-исторического метода, и поэтому занимался прежде всего статистикой. В частности, он подсчитывал, сколько должно быть фонетически близких словарных схождений между языками, чтобы можно было исключить вариант случайного совпадения. Собственно говоря, первая статья А. Б. Долгопольского на ностратическую тематику (термин «ностратические языки» сам он тогда ещё не использовал), вышедшая в 1964 г., так и называется — «Гипотеза древнейшего родства языковых семей Северной Евразии с вероятностной точки зрения». Разумеется, с точки зрения А. Б. Долгопольского, эта гипотеза с вероятностной точки зрения подтверждалась. Другое дело, что к методике автора можно было предъявить различные претензии, но, тем не менее, некоторые элементы этой методики до сих пор вполне актуальны и успешно используются как западными исследователями, так и в рамках Московской школы в различных значительно усовершенствованных с тех пор алгоритмах сравнения языкового материала. В качестве примера можно привести вычленение своеобразного «консонантного скелета» из форм, привлекаемых к сравнению, и приведение их, таким образом, к общему условному инварианту.

В то же самое время В. М. Иллич-Свитыч, напротив, как раз старался ввести ностратику в строгие рамки «младограмматизма». Следует подчеркнуть, что в ностратику его привела совершенно традиционная, «неромантическая» компаративистика. По основной профессии он был балто-славист (ему принадлежит, например, ряд важнейших работ по исторической акцентуации балто-славянских языков), но занимался также и общими вопросами индоевропеистики. В частности, В. М. Иллич-Свитыч изучал устройство реконструированного индоевропейского лексикона, надеясь вычленить в нём древние слои заимствований. Это потребовало внимательной работы и с языками других семей — семитской, картвельской, монгольской и т. д., и в итоге он пришёл к выводу о том, что сходств слишком много и они носят слишком системный характер, чтобы в каждом конкретном случае объяснять их как заимствования. Тем не менее, в процессе работы предсказуемо выяснилось, что, прежде чем обосновывать дальнее родство, необходимо сначала «зачистить» пространство на ближних хронологических уровнях. Требовалось внести существенные коррекции в постулируемые на тот момент алтайскую, уральскую и другие реконструкции. В связи с этим имеет смысл подробнее остановиться на ряде аспектов, связанных с реконструкцией алтайского праязыка, так как эта тема сегодня в мировой компаративистике оказывается едва ли не ещё более противоречивой, чем сама по себе ностратика.

Традиционно под «алтайской» языковой семьёй (или макросемьёй) имелось в виду возможное генетическое единство тюркской, монгольской и тунгусо-маньчжурской языковых семей. К этой триаде Густав Рамстедт и Е. Д. Поливанов в 1920-е гг. добавили корейский, а ещё позже благодаря работам американского лингвиста Р. Э. Миллера и других специалистов появились очень серьёзные аргументы в пользу вхождения в эту же семью японского языка. Однако поскольку большинство этих работ вышло в свет уже после смерти В. М. Иллич-Свитыча, в его версию «праалтайского» японский язык не попал.

На тот момент, когда В. М. Иллич-Свитыч занялся анализом алтайского сравнения, главным авторитетом в этой области являлся Н. Н. Поппе (1897–1991 гг.). Основные этапы биографии этого исследователя описаны в книге В. М. Алпатова (Алпатов В. М. Николай-Николас Поппе. М., 1996). Н. Н. Поппе, по сравнению со своим предшественником Г. Рамстедтом, подходил к сравнительному исследованию алтайских языков, с одной стороны, строже и формальнее, а с другой — так, что реконструированная система получалась менее реалистичной. Г. Рамстедт, реконструируя праалтайский язык, часто предполагал сложные, нетривиальные типы соответствий между языками, иногда не очень хорошо обоснованные конкретным материалом, но всегда стремившиеся к максимальному его охвату и отличавшиеся высокой степенью реалистичности. Н. Н. Поппе отбросил комплексные построения Г. Рамстедта как недостаточно обоснованные и сконструировал на их месте относительно простую, стройную систему, в рамках которой не разрешалось делать ни шага в сторону. Этим он в определённой степени способствовал популяризации алтайской гипотезы среди строгих приверженцев младограмматической методологии. Различия в подходах Г. Рамстедта и Н. Н. Поппе можно оценить, в частности, по таким обзорным трудам, как: Рамстедт Г. Введение в алтайское языкознание. М., 1957; Poppe N. Introduction to Altaic Linguistics. Wiesbaden, 1965.

К сожалению, стремясь к тому, чтобы, прежде всего, описывать тривиальные и однозначные соответствия между тюркскими, монгольскими и тунгусо-маньчжурскими языками, Н. Н. Поппе в конечном итоге включил в свой сравнительный материал очень много поздних заимствований между этими языками. Можно провести аналогию с такой наглядной областью, как индоевропейское языкознание. Это будет равноценно тому, как отвергнуть следующую абсолютно корректную, хотя и «сложную», этимологию: французское bœuf («бык») = английскому слову cow («корова»). Вместо этого даётся сравнение с английским beef («говядина»). Хотя последнее на самом деле однозначно заимствовано из французского, наряду со многими другими словами, после норманского завоевания в XI в. Учитывая, что история таких языков как тюркские и монгольские по письменным источникам прослеживается намного хуже, чем история индоевропейских языков, неудивительно, что отделить генетически родственные тюрко-монгольские сопоставления от подздних заимствований в этимологическом корпусе Н. Н. Поппе чрезвычайно трудно.

В плане «имиджевых» последствий самым плачевным здесь в итоге оказалось недоверие со стороны ряда учеников и коллег, из которых в первую очередь следует назвать видного немецкого тюрколога Герхарда Дёрфера (1920–2003 гг.). Из всех «анти-алтаистов» второй половины ХХ в. он, пожалуй, лучше всех разбирался в тонкостях компаративистики и, вполне резонно критикуя сравнительный материал Н. Н. Поппе, указывал на то, что сравниваются в нём преимущественно заимствования, а, следовательно, оснований говорить о генетическом родстве алтайских языков на самом деле нет. При этом аргументы Г. Дёрфера могли быть довольно разносторонними. Так, он обращал внимание на то, что, если посмотреть на сравнения, ограниченные лишь двумя из трёх основных ветвей алтайской семьи, то среди них можно найти очень много слов, общих для тюркских и монгольских языков. Столь же много слов, общих для монгольских и тунгусо-маньчжурских, и заметно меньше таких, которые были бы общими для тюркских и тунгусо-маньчжурских. Учитывая географическое распределение этих языков (тюркские на западе, монгольские в центре, тунгусо-маньчжурские на востоке) и известную нам историю контактов между их носителями, естественнее всего было бы данную ситуацию объяснять контактами. Якобы монголы заимствуют лексику у тюрок (после XII в. — наоборот), тунгусы и маньчжуры — у монголов, а тюрки и тунгусо-маньчжуры просто не контактируют друг с другом.

Хотя, на первый взгляд, такой сценарий и выглядит убедительно, но доказывает он лишь сам факт тюрко-монгольских и монголо-тунгусо-маньчжурских контактов, а не факт генетического «неродства» этих языков. Если продолжить аналогию с европейскими языками, то несомненный факт контактов между французским и английским языком сам по себе не означает, что они не могут быть связаны общим происхождением. Просто контакты эти начались с XI в., а ближайший общий предок английского и французского (праиндоевропейский) примерно в V тыс. до н. э. распался, среди прочих, на прагерманский и праиталийский. Это намного усложнило бы задачу поиска «настоящих» когнатов между этими языками, если бы у нас отсутствовал доступ к их более архаичным промежуточным предкам (латинскому языку и древним германским языкам).

В свете этих обстоятельств, занявшись алтайской теорией как составной частью ностратической теории, В. М. Иллич-Свитыч решил вернуться к некоторым старым гипотезам, высказанным ещё задолго до Н. Н. Поппе, но отброшенным последним как чересчур «рискованные». В частности, одна из таких важных гипотез сводится к тому, что звонкие согласные в огузских языках (тюркская подгруппа) не только носят архаичный характер (а не вторичного происхождения), но и регулярно соответствуют звонким согласным в монгольских языках — не в заимствованиях, а в исконно родственной лексике, восходящей к праалтайскому языку. В подтверждение этой гипотезы он привёл не только старый материал, но и новые, обнаруженные лично им самим, этимологии. Гипотеза В. М. Иллич-Свитыча излагается в двух статьях: Алтайские дентальные // Вопросы языкознания. 1963. № 6; Алтайские гуттуральные // Этимология-1964. М., 1965.

В теоретическом плане основной заслугой В. М. Иллич-Свитыча было не то, что он ввёл какие-то принципиально новые данные в тюркологию, а то, что он осмелился предположить, что более новые, в большинстве своём современные, тюркские языки могут отражать более архаичное состояние, чем данные «классических» памятников древнетюркской письменности. Принятие гипотезы В. М. Иллич-Свитыча об архаичности звонких согласных в современных огузских языках полнее и реалистичнее объясняет наблюдаемые факты, но противоречит общей концепции, негласно принятой большинством копаративистов (примат «древних» текстов над «современными» данными), с интуитивной точки зрения выглядящей естественнее. Вообще, подобного рода «давление» древних текстов и классических языков — одна из основных причин, по которым до сих пор во многих исследовательских традициях сохраняется потребность в иногда очень кардинальной переработке предложенных реконструкций, поскольку оно отражает неприятное внутреннее противоречие младограмматизма. С одной стороны, оно требует выстраивания строгой, внутренне непротиворечивой системы звуковых соответствий, идеально учитывающей языковые данные, с другой — оно же предписывает по возможности ориентироваться на максимально древние языковые свидетельства, в первую очередь на классические памятники древних языков, а там, где их нет, — на архаизмы и реликтовые явления в современных языках. Но нередко оказывается, что одно не стыкуется с другим, — если только древний язык сам по себе не является праязыком по отношению к языкам современным (латынь и т. п.), а представляет собой отдельную, «тупиковую» ветвь развития, то и древний язык в отдельных отношениях может быть инновавтивным. Это, в частности, объясняет, почему для праиндоевропейского вместо трёх гласных *a, *e, *o долгое время восстанавливали только *a — из-за подсознательного «давления» санскрита, который считался «образцовым» представителем древних индоевропейских наречий. Потребовалось окончательное оформление младограмматической концепции звукового закона для того, чтобы только в 1870-е гг. лингвисты, наконец, убедились в том, что в санскрите (точнее, в праиндоиранском) три индоевропейских гласных *a, *e, и *o совпали в один, в то время как в других индоевропейских ветвях, наоборот, сохранилась более древняя ситуация.

В тюркологии такой подход в принципе неприемлем, так как самые древние памятники древнетюркского языка зафиксированы не ранее VIII в. н. э, а подробные материалы начинают появляться не раньше XII в. (в первую очередь, это огромный словарь выдающегося тюркского филолога Махмуда Кашгарского). В этот период пратюркский язык уже давно разделился на все те основные группы, которые продолжают существовать и сегодня (чувашскую, якутскую, сибирскую, огузскую и т. д.), а предки этих групп уже успели серьёзно разойтись в плане фонологии и морфологии. Расстояние от XII в. до современности, по обычным лингвистическим меркам, совсем невелико, поэтому у старых материалов нет никакой особой хронологической ценности в сравнении с полевыми материалами современных исследователей тюркских диалектов. Подчеркнём заодно, что подавляющее большинство современных тюркских языков сосредоточено в России — и все они требуют описания, а факты их фонетики, грамматики, лексики нуждаются в объяснении, поэтому российские тюркологи, работая над тюркской реконструкцией, в первую очередь, разумеется, пользуются материалами живых языков.

Отметим, что похожая картина наблюдается и в изучении дравидийских языков Индии, которые В. М. Иллич-Свитыч также включил в состав ностратической макросемьи. Несколько огрубляя ситуацию, можно констатировать, что сравнительная дравидология уже более ста лет занимается тем, что выводит из классического тамильского языка начала I тыс. н. э. факты всех остальных дравидийских языков — лишь потому, что самые древние дравидийские письменные памятники написаны на тамильском языке. Это притом что дравидийских языков сегодня насчитывается порядка 20-30, и бóльшая часть их уже существовала как отдельные языки к тому времени, когда тамильский обзавёлся письменностью. Конечно, очень многое действительно выводится из классического тамильского — так, в нём лучше сохраняется первоначальная структура прадравидийской словоформы, обычно сокращающаяся в живых современных диалектах. Но есть и масса явлений, которые невозможно объяснить, если, следуя догме о приоритете древних письменных текстов, приравнять «древнетамильский» к «прадравидийскому». Здесь уже начинаются систематические нарушения компаративистской методологии — в частности, постулируются ничем не мотивированные расщепления звуковых соответствий и т. п.

Выступая категорически против такого подхода к материалу и обосновывая архаичный статус тюркских звонких согласных, В. М. Иллич-Свитыч вместо старой бинарной оппозиции Н. Н. Поппе постулировал для праалтайского тройную: глухие — глухие придыхательные — звонкие (у Н. Н. Поппе: глухие непридыхательные — глухие придыхательные). То есть, например, губные p, ph, b; переднеязычные t, th, d; заднеязычные k, kh, g и т. п. Это было смелое решение, с которым, тем не менее, в конечном итоге согласились почти все «алтаисты» (несогласны только те специалисты по конкретным семьям, которые вообще не признают алтайскую гипотезу). При этом особенно любопытно то, что в практическом отношении реконструкция В. М. Иллич-Свитыча скорее усложняет, чем упрощает дальнейшую работу в области ностратической этимологии, так как снижает возможности выдать случайные созвучия за реальные этимологии. Тем самым, данная реконструкция доказывает, что мотивировалось оно научной честностью, а не недобросовестным желанием подогнать языковые факты под фальшивую теорию.

Поясним последнее утверждение в рамках намеренно упрощённой модели. Допустим, для праиндоевропейского надёжно восстанавливаются три больших группы корней, начинающихся на переднеязычные взрывные — глухой *t, звонкий *d и звонкий придыхательный *dh, в то время как для праалтайского, по версии Н. Н. Поппе, — две группы корней на переднеязычные взрывные — глухой *t и глухой придыхательный *th. Следуя младограмматической концепции регулярности соответствий, мы должны предполагать, что в праалтайском два старых согласных совпали в один. Такой сценарий сам по себе вполне реалистичен (например, в праславянском языке индоевропейские *d и *dh совпали просто в *d). Разобравшись в материале, можно, например, предположить, что индоевропейскому *t- соответствует алтайское *th-, а индоевропейским *d и *dh — алтайское *t-.

Попытаемся несколько упростить ситуацию. Предположим, что в праиндоевропейском и в праалтайском примерно по 300 корней на переднеязычные взрывные. В праиндоевропейском языке они примерно равномерно распределены по трём опциям. На *t-, *d- и *dh- приходится по 100 корней. А в праалтайском, допустим, на 100 корней на *th- приходится 200 на *t-. Это значит, что к любому из этих двух сотен алтайских корней на *t- возможно подобрать индоевропейский корень на *d- или на *dh-, который будет этимологически родственным. Получится 40000 возможных комбинаций, и наверняка среди них найдется некоторое количество фонетически и семантически близких, но случайных совпадений. Однако, если принято решение на месте одного праалтайского *t- восстанавливать две фонемы: глухую *t- и звонкую *d-, — это кардинально меняет ситуацию. В праалтайском, как и в праиндоевропейском, оказывается три разных, несводимых друг к другу фонемы, и, таким образом, формулировка «алтайскому *t- соответствует индоевропейское *d- или *dh-» должна быть переписана. Причём изменить её на формулировку «алтайским *t- или *d- соответствует индоевропейское *d- или *dh-» невозможно, оставаясь в рамках младограмматической парадигмы. Можно лишь уточнять соответствия, что и сделал В. М. Иллич-Свитыч, ещё раз проверивший сравнительный материал и пришедший к выводу, что индоевропейскому *d- на самом деле соответствует алтайское *t-, а индоевропейскому *dh- — алтайское *d-. Такое решение снижает число возможных комбинаций в два раза (по 10000 на каждое соответствие), и, следовательно, во столько же раз — вероятность принять случайность за настоящую ностратическую этимологию.

В качестве наглядных примеров приведём следующие этимологии из корпуса В. М. Иллич-Свитыча, на текущий момент остающиеся актуальными и для общей ностратической концепции Московской школы компаративистики:

на «индоевропейское *t- = алтайское *th-»: индоевропейский корень *tekʷ- («бежать, течь») (откуда, в частности, славянское «течь», а также санскритское tak- - «стремиться») соответствует алтайскому *thogsu («бежать») (лучше всего сохраняется в тунгусо-маньчжурской ветви, в виде *tuksa). Точно так же индоевропейскому *ten- («тянуть») соответствует алтайское *thaːno с тем же значением, а индоевропейскому указательному местоимению *to- («тот») — алтайская основа *tha-;

на «индоевропейское *d- = алтайское *t-»: индоевропейскому числительному *dwe- («два») соответствует алтайская основа *tiubu, а архаичному индоевропейскому корню *deː- («сказать») (к нему, в частности, восходит русская частица «де» в «он-де знает» и т. п.) — алтайский корень *teː- («сказать»);

на «индоевропейское *dh- = алтайское *d-»: индоевропейский глагол *dhegʷh- («жечь») (откуда славянское «жег-ти» и т. п.) соответствует алтайскому *deka («жечь»), индоевропейское *dheː- («класть, ставить») соответствует алтайскому *deː- («лежать»), а индоевропейский корень *dhghu- («рыба») (откуда, в частности, греческое ichthus и все слова греческого происхождения на «ихтио-») сопоставим с алтайским *diagi («рыба»).

Ещё одно важнейшее достижение В. М. Иллич-Свитыча — соответствия между рядами индоевропейских заднеязычных согласных и гласными в уральских языках (статья «Генезис индоевропейских рядов гуттуральных в свете данных внешнего сравнения», вышедшая в 1964 г. в сборнике «Проблемы сравнительной грамматики индоевропейских языков»).

Традиционно, ещё с XIX в., для праиндоевропейского языка на основании регулярных соответствий восстанавливается не один ряд заднеязычных согласных, а целых три: простые (k, g, gh), палатальные — мягкие (k’, g’, g’h, примерно как русское кь), и так называемые «лабиовелярные» (огублённые согласные kʷ, gʷ, gʷh). В типологическом плане эта система уже многим индоевропеистам представлялась несколько странной. Даже в самих индоевропейских ветвях-потомках она нигде не сохраняется. В одних (например, в славянской ветви) совпадают простой и лабиовелярный ряд, в других (например, в латыни) совпадают простые и палатальные. Однако в совокупности регулярные соответствия между языками вполне однозначны, что так и не позволило «классической» индоевропеистике снять противоречие между результатами реконструкции и фонетической типологией языков мира. В. М. Иллич-Свитычу же удалось довольно элегантно снять это противоречие на основе внешнего сравнения.

Согласно результатам его исследований, появление одного из трёх типов этих согласных зависело от того, какой в ностратическом праязыке за ним следовал гласный. Демонстрировалось это утверждение, прежде всего, на примере уральских языков, где старый вокализм сохранялся гораздо лучше, чем в праиндоевропейском. Конкретно в случае губных гласных (o, u) старые последовательности *ko-, *ku- давали в индоевропейском языке *kʷe- (признак огублённости при этом переходил с гласного на согласный). В случае передних гласных (e, i) старые *ke-, *ki- превращались в *k’e- (палатальность артикуляции также переходила на согласный). Наконец, там, где гласный был среднего ряда (a), старое *ka- давало *ke- (твердый согласный оставался твёрдым). Правила иллюстрировались такими примерами, как прауральское *kuye («лежать») = праиндоевропейское *kʷei- («отдыхать»), прауральское *kinä («локоть») = праиндоевропейское *g’enu- («колено»), прауральское *kanta («нести») = индоевропейское *ghend- («хватать») и т. п.

Таким образом, смыслоразличительные признаки гласных в индоевропейском переходили на согласные: разнообразие ностратического вокализма, сохраняющееся в уральских языках, нейтрализуется при переходе к праиндоевропейскому состоянию, и устанавливается хорошо известная индоевропеистам система «аблаута». Это явление чередований гласных, когда они перестают быть смысловой частью корня и становятся носителем грамматических отношений (русское «вез-у: воз-ил», англ. «sit. sat» и т. п. случаи — всё это старые следы индоевропейского аблаута). Впрочем, тщательно проследить это можно, во-первых, только там, где корень содержит заднеязычный согласный, и, во-вторых, только при наличии адекватных параллелей в уральских языках.

В определённом смысле можно утверждать, что у этой идеи В. М. Иллич-Свитыча есть «всемирно-историческая» значимость. Один из регулярных упреков, который можно услышать от узких специалистов в адрес "макро-«компаративистов, заключается в том, что макрокомпаративистика ничего не даёт для прояснения истории отдельных семей, которые входят в макросемью, то есть, в частности, что занятия ностратической гипотезой не дают возможности прояснить по-настоящему загадочные моменты в реконструкции индоевропейской, уральской и т. п. Парадоксальным образом, столь скептическое отношение расцветает на фоне чрезвычайной популярности в рамках «узких» субдисциплин так называемой внутренней реконструкции — работы, основанной на типологических соображениях, разной сложности логических, умозрительных построений, которые лингвисты предлагают для решения этих проблемных моментов, оставаясь строго в рамках своей конкретной языковой семьи. По меткому выражению Р. Э. Миллера, «an incestuous attempt to derive one language from itself», хотя, разумеется, это определение относится не к любой произвольно взятой ситуации «внутренней реконструкции», которая при определённых условиях может быть вполне достоверной и убедительной, а скорее к явному злоупотреблению этой процедурой.

Отчасти «внутренняя реконструкция» — это примерно то же самое, что и просто морфонология (наука о грамматических чередованиях звуков в пределах слова), но уже не на уровне живых языков, а на уровне реконструированного праязыка. Морфонология как таковая — чрезвычайно важная область языкознания, и серьёзное изучение таких морфонологических чередований, как индоевропейский «аблаут» или семитская «внутренняя флексия», может пролить свет на те или иные причины её генезиса. Однако надежность морфонологических выводов «внутренней реконструкции» очень сильно зависит от объёма материала, на котором исследуется морфонология.

Так, даже при разработке морфонологического описания русского языка правила, которые выводятся на синхронном уровне, в историческом плане могут оказаться неверными — просто потому, что некоторые куски языковой системы устранены полностью, и внутренняя структура языка не может дать нам информации о том, куда они подевались. Можно, например, построить для русского языка такую «историческую» морфонологию, в которой будет окончание -а как показатель множественного числа (как в слове «городá»). Формально это будет допустимо, но с точки зрения того, «как было на самом деле», неверно. Это связано с тем, что, во-первых, в нашем распоряжении есть памятники, по которым можно проследить, как форма мн. ч. «городá» получила своё современное окончание благодаря взаимодействию нескольких разных морфологических подсистем; во-вторых, доступны данные других славянских языков (допустим, словенского), с которыми такое решение про -а будет несовместимо. Данные внешнего сравнения, то есть, в данном случае, формы в исторических памятниках и в других славянских языках для нас это морфонологическое решение закрывают, показывая, что на самом деле язык был устроен иначе.

Оказываясь же на более глубоком уровне (праиндоевропейском), мы сталкиваемся с парадоксом. С одной стороны, среднестатистический индоевропеист априорно считает, что никаких «двоюродных» родственников у праиндоевропейского нет (или, по крайней мере, наличие таких родственников принципиально недоказуемо), с другой стороны — для того же индоевропеиста актуален соблазн продвинуться «вглубь», то есть, получить дальнейшее объяснение того, почему реконструированная праиндоевропейская система устроена именно так, а не иначе.

Так, при наличии корпуса из примерно двух тысяч корней, надёжно реконструированных для праиндоевропейского, рано или поздно неизбежно возникнет вопрос, нельзя ли это разнообразие свести к некоторому минимуму, исторически выводя одни корни из других. Отсюда — бесчисленное множество «внутренних этимологий», раскиданных по научным статьям, монографиям и этимологическим словарям, которые, по сути, являются этимологиями народными, поскольку строгих обоснований у них, как правило, не бывает.

Аргументы здесь могут быть любыми, вплоть до сведений, которые почерпнуты из области поэтики или мифологии древних индоевропейских народов. Скажем, индоевропейский корень *mer- («смерть, умирать») сопоставляется с *mar- («море») (в русском языке оба, как легко заметить, сохраняются до сих пор, ср. также французское mort («смерть») и mer («море»)) на том основании, что во многих мифологических системах, в том числе индоевропейских, покойники удаляются за море. Этого достаточно, чтобы объединить два корня в один: «мор-е» — это то, куда удаляются «мер-твецы», то есть, народная этимология на уровне «лингвофричества», с той лишь разницей, что, когда речь идёт об уровне внутренней реконструкции, такую этимологию вполне могут напечатать в серьёзном лингвистическом журнале.

Ностратическое языкознание в том виде, в котором его основы были заложены В. М. Иллич-Свитычем, показало, что данные внешнего сравнения, к которым применяется всё та же классическая младограмматическая методология, могут прояснить вопросы, неразрешимые на уровне внутренней реконструкции (такие, как упомянутое выше тройное противопоставление рядов велярных в праиндоевропейском). Таким образом, они представляют собой достойную альтернативу субъективному подходу, принятому во «внутренней» реконструкции — разумеется, при том условии, что методология действительно соблюдается, то есть работа по поиску внешних параллелей ведётся на уровне поиска системных соответствий, а не спорадических созвучий, неотличимых от случайностей.

Разумеется, при всех её достоинствах, праязыковая модель В. М. Иллич-Свитыча носила пионерский характер, и точно так же, как и, например, в алтайской модели Н. Н. Поппе, многие конкретные детали в ней подлежат дальнейшему уточнению. В частности, уже на раннем этапе развития ностратики многочисленные модификации к соответствиям В. М. Иллич-Свитыча были предложены в исследованиях А. Б. Долгопольского, опиравшегося на собственные разработки в области семито-хамитского языкознания. Во многом это связано с тем, что В. М. Иллич-Свитыч просто не успел доработать свою реконструкцию (в августе 1966 г. он трагически погиб): весь его гигантский словарь остался в виде картотеки, и публикацией занялись его коллеги — А. Б. Долгопольский и В. А. Дыбо. В 1971 г. им удалось издать 1-й том, вышедший под названием «Опыт сравнения ностратических языков. Введение. Сравнительный словарь (b — Ḳ)» — этимологии, тщательно проработанные лично В. М. Иллич-Свитычем. На основании этих этимологий также удалось доработать таблицы фонетических соответствий между дочерними ветвями праностратического языка, остававшиеся у автора в незаконченном виде.

В качестве эпиграфа к словарю было использовано знаменитое «праностратическое стихотворение», которое В. М. Иллич-Свитыч написал с использованием своих реконструкций — с очевидной отсылкой к праиндоевропейской «басне Шлейхера» 1868 г. Для наглядности приведём его целиком:

ḲälHä weṭei ʕaḲun kähla Язык — это брод через реку времени,

ḳaλai palhʌ-ḳʌ na wetä он ведет нас к жилищу ушедших;

śa da ʔa-ḳʌ ʔeja ʔälä но туда не сможет прийти тот,

ja-ḳo pele ṭuba wete кто боится глубокой воды.

Разумеется, шансы того, что именно так и должно было выглядеть на языке десяти-двенадцатитысячелетней давности такое стихотворение, близки к нулю, так как детали звукового облика этих слов ещё предстоит долго и тщательно уточнять, не говоря уже о реконструкции грамматики (хотя в этой области В. М. Иллич-Свитыч тоже предпринял отдельные усилия). От самого текста при этом отдаёт некоторой исследовательской романтикой, вполне естественной для начала 1960-х гг., — но, тем не менее, этимологии, задействованные в этом стихотворении, лежат не в плоскости «лирики», а вполне строгой лингвистической «физики», что можно продемонстрировать, взглянув на этимологическую подноготную хотя бы некоторых из приведенных форм:

ḲälHä («язык») — реконструируется на основании прауральского *kele (отсюда финнское kieli, эстонское keel и др.) и праалтайского *k`älä (отсюда монгольское kele, маньчжурское ile-ŋ и др.);

weṭe («вода») — классическая параллель между индоевропейским *wed-or (откуда русское «вода», английское water и др.) и уральским *wete (откуда финское vesi, мордовское «ведь» и др.), есть и параллели в алтайских и дравидийских языках (со смежными значениями «мокрый» и «дождь»);

ʕaḲu («река») — индоевропейское *akʷ- (или, по «ларингальному» варианту реконструкции, *hekʷ-) «река, вода (проточная)», откуда, в частности, латинское aqua «вода», с параллелями в кушитской ветви семито-хамитской семьи, а также (это было обнаружено уже позже) в алтайских (тюркское *iak- - «течь») и в уральских (уральское *yoke — «река») языках;

kähla («брод») — значение «переходить вброд» здесь только в уральских языках (прауральское *kälä), в других языках просто «идти» (дравидийское *kaːl- - «идти», тюркское *kel- - «приходить»).

Когда представители Московской школы компаративистики сегодня пересматривают эти этимологии в свете новых открытий в уралистике, алтаистике, дравидологии и т. д., нередко случается, что вскрываются отдельные нестыковки, и какие-то сопоставления приходится отбрасывать. Но в целом они выглядят для компаративиста совершенно естественно: фонетические соответствия работают, а значения реконструкций либо совпадают полностью, либо связаны простыми и частотными семантическими переходами; для В. М. Иллич-Свитыча такая ситуация скорее норма, чем исключение.

В заключение следует, наверное, подчеркнуть, что даже в том случае, если ностратическая гипотеза в будущем всё-таки будет опровергнута (за счёт появления более убедительных альтернативных гипотез дальнего языкого родства — что маловероятно, но не исключено), с методологической точки зрения значимость исследовательских работ и сравнительных материалов В. М. Иллич-Свитыча всё равно останется существенной. По сути, это первый в истории компаративистики опыт детального сравнительно-исторического исследования на материале праязыковых реконструкций, последовательно применяющий к ним младограмматический метод, и в этом смысле «Опыт сравнения ностратических языков» остается своего рода техническим руководством «по умолчанию» для каждого начинающего макрокомпаративиста в рамках Московской школы (и отчасти за её пределами). С другой стороны, заданная В. М. Иллич-Свитычем планка оказалась столь высока, что дальнейший прогресс в области разработки ностратической этимологии оказался чрезвычайно затруднителен.


Библиография

  • Иллич-Свитыч В. М. Алтайские дентальные // Вопросы языкознания. 1963. № 6.

  • Иллич-Свитыч В. М. Генезис индоевропейских рядов гуттуральных в свете данных внешнего сравнения // Проблемы сравнительной грамматики индоевропейских языков. М., 1964.

  • Иллич-Свитыч В. М. Алтайские гуттуральные // Этимология-1964. М., 1965, с. 338–342.

  • Иллич-Свитыч В. М. Материалы к сравнительному словарю ностратических языков (индоевропейский, алтайский, уральский, дравидийский, картвельский, семито-хамитский) // Этимология- 1965. М., 1967, c. 321–373.

  • Иллич-Свитыч В. М. Опыт сравнения ностратических языков. Введение. Сравнительный словарь (b — Ḳ). М., 1971. Переиздан в 2003 г.

  • Манастер Рамер А. О ностратической теории В. М. Иллич-Свитыча // Московский лингвистический журнал, в. 1, с. 51–98, 1995.

  • Рамстедт Г. Введение в алтайское языкознание. М.: Изд-во иностранной литературы, 1957.

  • Старостин С. А. , Бурлак С. А. Сравнительно-историческое языкознание. М., 2005.

  • Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.

  • Caldwell R. A Comparative Grammar of the Dravidian or South Indian Family of Languages. London, 1856.

  • Dolgopolsky A. Nostratic Dictionary. Ms., Cambridge University Press, 2008 (online: http://www. dspace. cam. ac. uk/handle/1810/196512).

  • Miller R. A. Languages and History: Japanese, Korean, and Altaic. Orchid Press, 2006.

  • Pedersen H. Türkische Lautgesetze. Zeitschrift der Deutschen Morgenländischen Gesellschaft. 1913. Bd. 57. S. 535–561.

  • Poppe N. Introduction to Altaic Linguistics. Wiesbaden, 1965.


На верхнем рисунке: карта распространения языков, возводимых к ностратической макросемье