СОПОСТАВЛЕНИЕ ГЕНОМНЫХ КОМПОНЕНТОВ С ЯЗЫКАМИ И РЕАЛЬНОСТЬ РАС

Американскими исследователями из национального института геномных исследований в Мэриленде: Дженифер Бейкер, Чарльзом Ротими и Даниэлом Шрайнером — предпринята новая попытка сопоставить популяционную и языковую классификацию человечества.

Ученые исходят из положения, что разделение языков возникает из-за изоляции их носителей в разных дочерних популяций, на которые разделилась исходная группа. Поэтому вполне ожидаемо, что языковая история должна идти синхронно с историей популяционной. Эта простая модель параллельной истории языков и популяций может нарушаться по двум причинам:

1. Языки, изначально характерные для данной популяции, могут замещаться в результате разных культурных процессов, поэтому представители одной и той же популяции могут с течением времени сменить много языков, сохраняя исходный генофонд.
   

2. Соседние популяции постоянно обмениваются миграционными потоками, что будет искажать и ослаблять соответствия между генами и языками.

Тем не менее, исследователи полагают, что принцип популяционного и лингвистического соответствия хорошо работает на макроуровне. Если речь идет о соответствии не между отдельными локальными языками и популяциями, а между крупными единицами межпопуляционной изменчивости и крупными таксонами лингвистической классификаций, такими как языковые семьи и макросемьи, то наблюдается очень четкая корреляция между генетикой и языком. Однако, к сожалению, многие эмпирические факты, полученные авторами, противоречат и опровергают это.

Масштаб проведенного исследования внушителен — было изучено около 6000 человек 23 геномных проектов. В выборке были представлены 282 популяции мира и носители более 30 языковых семей:

1) койсанская (рассматривается авторами как одна семья),

2) языковой изолят сандаве,

3) языковой изолят хадза,

4) нигеро-конголезская,

5) нило-сахарская,

6) афразийская,

7) индоевропейская,

8) картвельская,

северокавказская, которая представлена как две независимые:

9) абхазо-адыгская (у авторов Northwest Caucasian),

10) нахско-дагестанская (у авторов Northeast Caucasian),

11) баскский язык-изолят,

12) уральская,

алтайская, три ветви которой представлены авторами как независимые семьи:

13) тюркская,

14) монгольская,

15) тунгусо-манчжурская,

16) енисейская (к которой относится сейчас только язык кетов),

17) юкагирская,

18) чукото-камчатская,

19) эскимоссо-алеутская,

20) нивхский язык-изолят,

21) языковой язолят бурашаски,

22) дравидская,

23) языковой изолят нахали,

24) сино-тибетская,

25) японская,

26) тай-кадайская,

27) мяо-яо (хмонг-мьенская),

28) австроазиатская,

29) австронезийская,

30) одна популяция носителей папуасских языков,

31) языковая семья индейцев На-Дене,

32) другие индейские языки, которые условно авторами рассматриваются как одна «америндская» семья.

Не все из этих языковые семьи представлены в выборке равномерно. Так, одна из крупнейших языковых семей — австронезийская — представлена только одной меланезийской популяцией, что неоправданно мало для такой большой группы, которая включает очень гетерогенное в популяционном отношении население Полинезии, Меланезии, Малайского Архипелага и Мадагаскара. Далека от полноты представленность носителей индейских языковых семей, особенно в Северной Америке. Ряд важных в популяционном (и нередко и языковом) отношении групп, таких как айны, австралийские аборигены, андаманцы, полинезийцы, население Западной Сибири и корейцы, просто не был включен в исследование. Общая характеристика выборки, собранной американскими исследователями, позволяет сказать, что популяционное и языковое разнообразие Евразии (за исключением обозначенных случаев) и Африки описано репрезентативно, несколько хуже представлено коренное население Америки, совсем плохо — население Океании, а Австралия вообще не была рассмотрена в данной работе. Но, надо отдать должное, авторы признают, что ряд интересных малочисленных популяций, имеющих долгую обособленную историю, не был охвачен их исследованием.

Основные кластеры изменчивости человечества

С помощью биоинформатического алгоритма ADMIXTURE в пределах изменчивости всего человечества был выявлен 21 генетический компонент, каждый из которых связан с определенными группами популяций.

1. Америндский компонент, преобладающий у коренного населения Америки. Он почти целиком ограничен Новым Светом. В Старом Свете он не выявлен даже в популяциях крайнего северо-востока наиболее близких в Америке. Исключением являются некоторые группы южной Сибири, в генофонде которых он имеет исчезающе малый вклад.



2. Циркумполярный компонент, характерный для популяций американской Арктики, включая Гренландию, и крайнего северо-востока Азии: Чукотки и Камчатки.



3. Североазиатский кластер, характерный для населения Сибири, Северной Азии (кроме Чукотки и Камчатки), а также для популяций Центральной Азии (в том числе для Монголии).



4. Кластер, характерный для материковых популяций Восточной Азии, включая Китай и многие группы Индокитайского полуострова, который был назван исследователями Сино-Тибетским. Он действительно имеет более высокую долю среди популяций народов Сино-Тибетской языковой семьи: тибетцев, бирманцев, китайцев-ханьцев, лаху и народа и (лоло), нага, гаро. Но он имеет высокую представленность и в генофонде групп, говорящих на иных языках, например у кхаси и бурят.



5. Юго-восточноазиатский кластер, характерный для популяций Индокитайского полуострова и Индонезии (популяции из островной зоны Юго-восточной Азии плохо представлены в сравниваемой выборке). Он преобладает в популяциях самой разной языковой принадлежности: у австроазиатских народов (например, кхмеров и кхаси), тибето-бирманских народов (бирманцев, лаху, народа и, гаро), южных групп китайцев-ханьцев, тай-кадайских народов (чжуанов, даев) и многих других.



6. Японский компонент, который достигает максимума у населения Японского архипелага, но с ощутимой долей распространенный и среди других популяций Восточной Азии: у северных групп китайцев-ханьцев, дауров, хэчже (нанайцев Китая), нивхов и монголов сибо, в меньшей степени в Центральной Азии среди бурятов и Юго-восточной Азии среди даи, ту и у народа ше. К сожалению, в выборке не исследовались корейцы. Было бы крайне важно понять, какую долю составляет у них этот компонент, т. к. ряд специфичных для Японского архипелагов гаплогрупп Y-хромосом и митохондриальной ДНК.



7. Океанийский кластер, составляющий основу населения Меланезии, вне зависимости от языковой принадлежности. С долей около 10 % он присутствует и в некоторых племенных группах Южной и Центральной Индии (паниа, гадаба, маваси).



8. Южноиндийский кластер, преобладающий в генофонде большинства народов Индостана, включая северные районы полуострова. Его доля достигает максимума в южных областях региона. Он является основным компонентом в генофонде дравидоязычных народов и народов Мунда и в генофонде многих племенных групп Индии, включая нихали — носителей изолированного языка, связанного с первыми обитателями Южной Азии.



9. Южноазиатский компонент, составляющий, как и южноиндийский, основу генофонда большинства популяций Индостана. В отличие от южноиндийского компонента, он связан с более северными популяциями этого региона. Кроме того, он имеет ощутимую долю и за пределами Индии в Западной Азии: среди популяций Афганистана (у пуштунов и хазарейцев), Ирана и даже Кавказа.



10. Калашский кластер, присутствующий в генофонде только одной популяции — у калашей Гиндукуша. Этот же компонент составляет и основу калашской популяции. Популяционное своеобразие этой малой группы ярко проявляется даже в пространстве Евразии в сравнении с другими большими группами [Ayub и др., 2015].



11. Западноазиатский кластер, характерный для популяций Ближнего Востока, расположенных к северу от Аравии. Он преобладает у населения Леванта, Месопотамии, Малой Азии, Армянского нагорья, Курдистана, Кавказа, Ирана, в меньшей степени — в популяциях Балкан и Средней Азии.



12. Арабский кластер, который более корректно было бы назвать аравийским. Он действительно широко распространен среди многих арабских популяций, но у арабов он преобладает только в группах центральных и южных районов Аравийского полуострова. У арабских популяций Северного Леванта вклад этого компонента сопоставим или даже ниже, чем вклад западноазиатского компонента. Совершенно не обоснованно связывать этот кластер именно с арабами, а его появление в странах Ближнего Востока с арабской экспансией I тыс. н. э.



13. Североафриканский компонент, преобладающий в странах Магриба. С небольшой долей (10-15%) он присутствует также в популяциях Египта, Эфиопии и на Канарских островах. По дловольно спорному предположенияю авторов исследования, этот компонент связан с берберским населением.



14. Южноевропейский кластер, преобладающий в Южной Европе в зоне Средиземноморья. Он имеет довольно высокую долю и в более северных популяциях, например во Франции и на Британских островах, где его вклад достигает 40%, и несколько меньшую долю на Украине и в других странах Восточной Европы. За пределами европейского макрорегиона относительно он имеет ощутимый вклад только в Марокко и Ливане.



15. Североевропейский кластер, преобладающий в Северной Европе. Его вклад максимален у финнов 80% и эстонцев 70%, в Восточной Европе его доля ниже — 60% у русских и белоруссов, 50% у чувашей и марийцев. У популяций Центральной и Западной Европы, расположенных к северу от Средиземноморья, его вклад равен 30-40% и уравновешивается вкладом южноевропейского компонента. Интересно, что доля восточноевропейского компонента высока у популяций юга Сибири: у алтайцев и хакасов она достигает 30%. У населения Южной Европы и Кавказа он также имеет заметный вес, хотя его доля меньше, чем в Сибири (10-20%). С частотой 10% он присутствует в генофонде узбеков.



16. Восточноафриканский компонент, характерный для народов Восточной Африки разной языковой принадлежности: афразийской (амхара, сомалийцы, агау), нило-сахарской (гумуз, аннуак), банту Кении,. Его доля возрастает в группах, удаленных от побережья. За пределами восточной Африки он присутствует в некоторых восточносахельских популяциях.



17. Омотский компонент, характерный для омотоязычных народов, у которых он не только присутствует, но и является преобладающим элементом генофонда. Вклад этого компонента имеет ощутимую долю и у неомотских народов зоны Африканского Рога. Он составляет 20-25%, т. е. четверть генофонда популяций, у эфиосемитских и кушитских народов (амхара, оромо и сомалийцев) и в восточных группах нило-сахарских народов (например, у гумуз). Высока его доля в генофонде популяций восточноафриканских языковых изолятов: хадза и сандаве. Но за пределами Эфиопии, Сомали и Кении он практически отсутствует.



18. Западноафриканский компонент, характерный для народов Гвинейского побережья (акан, баньюн, фанг, йоруба) и Сахеля (хауса, маба). Преобладает в районе Сенегала и Гвинеи. К востоку от Чада в сахельской зоне и к востоку и югу от Камеруна в лесной зоне, за исключением народа конго, он имеет ничтожно малый долю.



19. Западно-центральноафриканский компонент, преобладающий в генофонде всех народов банту Центральной, Южной и Восточной Африки. Кроме популяций народов банту, он широко распространен и в Западной Африке. Именно этот, а не западноафриканский компонент нередко преобладает в местных популяциях (например у хауса, кабье и йоруба). Однако в Западной Африке западно-центральноафриканский и чисто западноафриканский компонент нередко сочетаются друг с другом примерно в равных отношениях.



20. Центральноафриканский компонент, характерный для пигмеев как западных (бьяка), так и восточных (мбути) групп. С вкладом около 10% он присутствует и у других народов, примыкающих к зоне обитания пигмеев с запада (конго и фанг), и с востока (бантуязычные группы Кении).



21. Южноафриканский компонент, преобладающий в генофонде популяций бушменов и готтентотов, где его доля составляет 90%-100% генофонда. Также он имеет ощутимую долю в генофонде юноафриканских бантуязычных народов, которые смешались с популяциями бушменов (например, у коса он достигает 25%).

С помощью алгоритма TreeMix были построены модели миграции, которые связывают эти группы между собой.

Основные миграционные связи, выявленные между носителями разных компонентов с помощью алгоритма TreeMix

В результате был выявлен факт миграционного влияния на носителей североафриканского кластера со стороны носителей восточноафриканского кластера. Он хорошо совпадает с данными по маркерам Y-хромосомы, где такое влияние связано с распространением носителей гаплогруппы E1b1b1b1a-M81 [Semino и др., 2004].

Также было установлено влияние носителей омотского кластера на общего предка носителей арабского, западноазиатского, южноевропейского, североафриканского кластеров. Интерпретация этого миграционного события пока затруднительна, но ее вряд ли можно каким-либо образом связать с миграциями праафразийцев, о чем будут сказано ниже.

Третье миграционное событие связано с влиянием носителей североевропейского компонента на предков америндского населения (оно уже выявлялось в прошлых исследованиях [Raghavan и др., 2013]). Оно связано с влиянием популяций, близких к населению палеолитического могильника Мальта из Прибайкалья.

Соответствуют ли генетическая классификация языковой в глобальном масштабе всего человечества?

Полученные результаты позволили авторам исследования сделать несколько выводов о совпадении популяционной и языковой классификации.

1) Три независимые языковые семьи: Кхой-Квади, Кх’а и Туу (которые в более ранней классификации соответствовали центральной, северной и южной ветвям единой койсанской языковой семьи) — характеризуются единым генетическим компонентом (южноафриканский кластер). Поэтому, по мнению исследователей, новая классификация южноафриканских языков не состоятельна и необходимо вернуться к старой классификации.

Однако время выделения южноафриканского кластера, по данным публикации, относится к очень раннему периоду истории человечества — 110 тыс. лет назад, что в несколько раз превышает возраст этих языковых семей и сам хронологический предел возможных языковых реконструкций [Veeramah и др., 2012]. Поэтому такое сопоставление совершенно не корректно и само по себе это еще не является доказательством неверности новой классификации.

2) Западноафриканский кластер и западно-центральноафриканский кластеры, характерные для популяций из Центральной и Западной Африки на более глубоко уровне объединяются друг с другом и с восточноафриканским кластером. Это, по мнению исследователей, свидетельствует в пользу гипотезы о предполагаемом общем происхождении нигеро-конголезской и нило-сахарской языковых семей.

В генофонде популяций-носителей нигеро-конголезских языков действительно преобладают либо западноафриканский кластер, либо западно-центральноафриканский кластер. Однако в отношении носителей нило-сахарских языков четкой связи именно с восточноафриканским компонентом не наблюдается. Восточноафриканский компонент действительно имеет высокую долю во многих нило-сахарских популяциях, но он также имеет высокую долю среди кушитских и эфиосемитских народов. Кроме того, собранная выборка нило-сахарских народов не очень большая. Потому вклад этого компонента в популяциях нило-сахарских и афразийских народов Восточной Африки может отражать влияние какого-то общего субстратного населения. И совсем не обязательно, что оно изначально говорило на нило-сахарских языках.

Но даже в том случае, если восточноафриканский кластер изначально соответствовал предкам нило-сахарского населения, потребуются дополнительные исследования, которые должны найти точные соответствия между датировками распада указанных генетических кластеров и лингвистическими датировками разделения нило-сахарских и нигеро-конголезских языковых семей. Для этого потребуется расширенная выборка представителей нило-сахарской языковой семьи. Пока же этот тезис авторов представляет собой не более чем набросок идеи.

3) Североевропейский компонент совпадает с распространением некоторых ветвей индоевропейской и уральской языковой семей. Авторы предполагают, что при расширении выборки этот компонент может распасться на два: первый, соответствующий северным группам носителей индоевропейских языков, и второй, соответствующий финно-угорской ветви уральской языковой семьи.

Сделанные исследователями выводы порождают массу вопросов. Почему генофонды носителей индоевропейских и уральских популяций в других регионах мира отличаются совершенно иным набором кластеров? Почему мы должны считать, что с исходно уральским или индоевропейским населением должен быть связан именно североевропейский кластер или те два кластера, на которые он потенциально разделится? Почему они должны были переселяться со стороны Финляндии и Балтики и заставлять другие популяции сменять неиндоевропейские и неуральские языки на индоевропейские и уральские? Почему это не могло происходить наоборот — и носители иных генетических кластеров заставляли бы носителей североевропейского кластера сменять своих автохтонные языки на индоевропейские и уральские (что как раз соответствует польшинству общепризнанных моделей распространения индоевропейских и уральских языков)?

4) Авторы установили, что у всех носителей популяций афразийской языковой семьи присутствует либо арабский, либо североафриканский компонент и только у омотских народов отсутствует вклад обоих этих кластеров. Отсюда авторы приводят к весьма странному выводу о том, что на этом основании омотские языки нельзя включать в состав афразийских языков.

Омотские языки действительно занимают особое положение в составе афразийских языков, но отсутствие какого-либо генетического компонента, который присутствует у большинства афразийских групп, еще не говорит об отсутствии языкового и культурного влияния. Возможно, выявленный факт отсутствия генетического вклада, характерного для большинства других афразийцев, может дополнительно свидетельствовать, что это влияние было ограниченным или специфичным. Но очевидно, что генетические аргументы не могут разрушить или изменить факты родства этих языков.

Североафриканский компонент также никак нельзя связать с носителями афразийской семьи или какой-либо ее отдельной ветвью. Североафриканский кластер, преобладающий у народов Магриба, не относится к субсахарскому стволу, а объединяется с популяциями Западной Евразии. Авторы связывают его с берберами. Но это совершенно неверно. Этот компонент формируется 36 тыс. лет назад — задолго до возникновения афразийской семьи [Henn и др., 2012]. Он связан с древними группами палеолитических охотников, переселившихся из Ближнего Востока в Северную Африку, но он не имеет никакого отношения к афразийцам, и язык этого населения вряд ли удастся когда-либо воссоздать.

Только арабский кластер, присутствующий с разной долей у семитских, кушитских и берберских народов, может быть связан с миграциями и влиянием афразийцев. Формирование «арабского генетического компонента», несомненно, связано с более ранними временами, чем появление арабской общности. Оно восходит еще к началу голоцена, когда предки аравийского населения обособились от предков левантийского населения, связанного с западноазиатским кластеров [Platt и др., 2017; Haber и др., 2013]. Но его присутствие в генофонде популяций Африки и Ближнего востока может быть результатом вклада самых разнородных и разновременных миграций, связанных с разными переселенческими процессами, которые происходили начиная с голоцена до позднего средневековья. Поэтому его вклад связан не только с праафразийцами (и наоборот — он связан не только с какими-то поздними переселенцами, такими как арабские или арамейские плеиена). Привязка арабского кластера к носителям афразийскими языками возникла уже вторично, как производный результат этих процессов, а не что-то присущее им изначально.

5) Южноиндийский компонент, преобладающий на юге Индии, связывается авторами с дравидской языковой семьей, а южноазиатский компонент, преобладающий на севере Индии, — с индоиранскими языками индоевропейской семьи.

Учитывая, что южноазиатский компонент широко распространен в Иране, на Армянском нагорье и Кавказе, здесь скорее стоит говорить о влиянии какого-то ближневосточного населения. Оно не обязательно связано с индоевропейцами — оно может быть связано с эламо-дравидскими языками. Вклад южноазиатского компонента, хотя и уступает вкладу южноиндийского компонента среди дравидоязычных популяций, но имеет очень высокую долю и среди этих популяций. Более того, рассчитанный коэффициент корреляции южноиндийского кластера с дравидскими языками имеет низкие значения. Язык-изолят
нахали имеет намного более высокую корреляцию с этим кластером.

Потому вполне можно допустить, что носители южноазиатского компонента могут быть связаны с каким-то до-дравидским населением, говорившим на языках, близких к языку нахали (а может, и на каких-то иных языках). А южноазиатский компонент принесли из Передней Азии носители дравидских языков. Тогда именно носители дравидских языков вызвали трансформацию исходной популяционной и языковой структуры Индостана. Они привели к распространению южноазиатского компонента по всей Индии и смене исходных языков, близких к языку-нахали, на дравидские языки. И только позднее часть северных популяций, испытав вторичный приток носителей данного кластера (или вообще не испытав выраженного миграционного влияния), вторично сменила свои языки на индоевропейские. Такая картина также нуждается в дополнительных доказательствах, но она гораздо сложнее и правдоподобнее того упрощенного соответствия между элементами языковой и популяционной структуры, который описан авторами исследования.

6) Гипотеза родства Дене-Енисейских языков опровергается авторами на том основании, что в генофонде народов, говорящих на енисейских языках (единственные современные представители которых — кеты), и в генофонде носителей индейских языков На-Дене не находится общих генетических компонентов.

Как уже было неоднократно сказано, само по себе это еще не достаточно сильный аргумент, т. к. носители нового языка нередко растворяются в том населении, которому они передают свой язык. Учитывая, что на севере Сибири и северо-западе Америке распространялось не земледельческое или скотоводческое население, а малые группы охотников-собирателей с низкой общей и эфективной численностью популяции, эффект дрейфа генов мог со временем легко элиминировать изначально присутствовавшую примесь переселенцев из Азии в индейских группах, особенно если она была незначительной. Но этот вывод тем боле несостоятелен, что североазиатский, циркумполярный и арктичекий кластеры все-таки присутствует в генофонде и кетов и индейцев На-Дене.

7) Авторы обращают внимание на то, что североазиатский генетический кластер достигает максимума в генофонде носителей алтайских, уральских и юкагирских языков, а также на то, что родство между уральскими, юкагирскими и алтайскими языками действительно допускается рядом лингвистов. Отсюда они делают вывод о том, что если общий компонент присутствует в генофонде родственных в языковом отношении популяций, то здесь найден еще один пример корреляции между языковой и генетической структурой.

В реальности история населения Сибири и Северной Азии гораздо более сложна. Разное в языковом отношении население распространялось среди автохтонного населения Северной Азии, где исходный генофонд пришельцев растворялся в генофонде прежних обитателей, но заставлял их изменять прежние языки. И, наоборот, повторные миграции со стороны окружающего населения приносили общие популяционные компоненты в генофонд разных групп, что привело к их вторичному сближению. Потому постулируемый тезис о том, что общие предки всех трех указанных языковых семей Сибири обладали единым геномный компонентом, которые они разнесли его в разные области Северной Азии во время первичного расселения с исходной прародины, — очень грубое упрощение и искажение реальной и гораздо более сложной картины.

8) Циркумполярный компонент, который преобладает на крайнем северо-востоке Азии и приполярных областях Америки (у чукото-камчатского и эскимоссо-алеутского населения), также характерен для двух совершенно разных языковых семьях. Если в рамках ностратической гипотезы их языки связаны с населением Западной Евразии, тогда тем более нет никакой связи между происхождением их языков и популяций, близких населению Восточной Азии и коренного населения Америки.

9) Последний вывод о связи западноазиатского кластера с носителями северокавказских и картвельских языков вообще вызывает недоумение.

Вполне допустимо, что популяции носителей абхазо-адыгских языков (у авторов Northwest Caucasian), нахско-дагестанских (у авторов Northeast Caucasian) и картвельских родственны между собой и несут единый компонент, доставшийся им от общей предковой популяции. Но это никак не доказывает того, того носители абхазо-адыгских и нахско-дагестанских языков с одной стороны и картвельских языков с другой родственны между собой. Напротив, значительная часть исследователей считает, что картвельские языки родственны индоевропейским, а абхазо-адыгские и нахско-дагестанские языки сближаются с сино-тибетскими или Дене-енисейскими. Вполне допустимо что часть потомков общей группы могла перейти на картвельские языки, родственные индоевропейским, или, наоборот, на абхазо-адыгские и нахско-дагестанские языки — как в более поздние времена ничто не помешало части северокавказского населения перейти на тюркские языки, сохранив изначальный генофонд.

Связи северокавказского и иберийского населения требуют особого рассмотрения. Но авторы утверждают, что население Кавказа и Иберии скорее всего родственно в языковом отношении, хотя у носителей одной группы преобладает западноазиатский, а у носителей второй южноевропейский компонент. Здесь наблюдается даже не упрощение, а противоречие с собственным ходом рассуждения.

Не выявлены также такие корреляции и других случаях. Они не обнаружены в случае буришей — носителей языка бурашаски. Нет какой-либо связи между юго-западноазиатским кластером и какой-либо семьей Юго-Восточной Азии: тай-кадайской, мяо-яо (хмонг-мьенская), австроазиатская, австронезийская. Не выявлено какого-то однозначного соответствия между океанийским кластером: он присутствует и преобладает в равной мере и в папуасской, и австронезийской популяции меланезийцев. Нет такого четкого соответствия и между носителями японского кластера и носителями японских языков, т. к. японский кластер преобладает и у других народов Восточной Азии. Предковые компоненты, как мы видим, в большинстве случаев чаще как раз не соответствуют крупным подразделениям языковой классификации.

Исключением являются омотские языки и омотский популяционный кластер, сино-тибетская языковая семья и сино-тибетский кластер. При некоторых оговорках это справедливо в отношении языкового изолята Нахали и южноиндийского кластера. На более крупном уровне, чем языковые семьи, это справедливо в отношении америндского кластера и индейских языков, не относящихся к языкам На-Дене, и в отношении южноафриканского кластера, связанного с бушменами, и кликсовых южноафриканских языковых семей, если признать их родство на более глубоком и удаленном во времени уровне. Но в этих примерах соответствие генетической и лингвистической классификации будет происходить на другом уровне таксонов.

Складывается впечатление, что авторы исследования упрощенно пользуются бритвой Окамма, отсекая нужное и ненужное, выявляя слишком простые пути. Таким образом, почти все постулируемые авторами связи между языковой и популяционной структурой таковыми не являются. Поэтому тезис авторов о соответствии между генами и языками на уровне макрогрупп (кроме описанных отдельных примеров) необходимо признать совершенно несостоятельным.

Соответствуют ли генетическая классификация расовой классификации?

С чем же тогда связаны эти кластеры и что они представляют? Фактически они являются тем, что может быть генетическим фундаментом расы. Но именно это как раз авторами и отрицается по двух причинам:

1. генетическая классификация якобы больше соответствует языковой классификации, чем расовой,
   

2. разные генетические кластеры в одной популяции нередко присутствуют вместе, и генофонд большинства популяций представляет смесь и сочетание нескольких разных кластеров.

Что касается первого утверждения, как мы уже увидели, популяционная классификация чаще вообще не отражает языковую классификацию. вПри этом с расовой классификацией во многих случаях обнаруживается намного больше соответствий. Во многих случаях географический ареал кластеров соответствуют ареалу совершенно определенных рас второго порядка, которые выделяются по данным соматологии. А круг тех популяций, в которых их доля наиболее высока, соответствует тому набору популяций, в которых признаки этих малых рас наиболее фенотипически выражены.

Похоже, что примеры уральской и индоевропейской семьи — два ярких случая, где принцип соответствия генетической и языковой классификации совершенно не соблюдается.

Среди экваториальных рас Африки:

• Южноафриканский кластер соответствует бушменской расе.

• Центральноафриканский кластер соответствует негрильской расе, характерной для пигмеев Африки.

• Восточноафриканский кластер соответствует эфиопской расе.

• Западно-центральноафриканский кластер негрской расе.

Среди австралоидных групп Южной Азии и Океании:

• Южноиндийский кластер соответствует южноиндийской расе, и, возможно, отражает веддоидный компонент или какой-то иной компонент, близкий к нему.

• Океанийский кластер, как кажется, соответствует меланезийской расе, преобладающей у папуасов и меланезийцев. Но отсутствие в сравнительной выборке австралийских аборигенов и андаманцев-онге не позволяет сказать, насколько он отражает вклад именно меланезийского населения, а не общий макрокомпонент характерный для всех австралоидов вообще. Следовательно, невозможно правильно интерпретировать и то, чем является 10% вклад океанийского компонента в генофонде племенных групп южной Индии. Он в равной мере может представлять влияние населения непосредственно родственного меланезийцам или же отражать влияние какого-то другого австралоидного населения.

Среди азиатско-американских (монголоидных) групп:

• Юго-восточноазиатский кластер соответствует южноазиатской расе.

• Сино-тибетский кластер соответствует дальневосточной расе.

• Североазиатский компонент соответствует североазиатской расе.

• Циркумполярный компонент соответствует арктической расе.

• Америндский компонент соответствует американской расе.

Среди европеоидных групп:

• Максимальный вклад североевропейского кластера четко связан с популяциями беломоро-балтийской расы.

• Популяции атланто-балтийской и среднеевропейской рас отличаются сочетанием североевропейского и южноевропейского кластеров.

• Несколько хуже выявляется соответствие популяционных кластеров с расовыми типами южных европеоидов. Ареалы арабского кластера (который, как уже говорилось, правильнее было бы назвать аравийским), южноазиатского кластера (широко представленного в северной Индии, Афганистане, Иране) и южноевропейского кластера накладываются на ареал индо-средиземноморской расы, но не совпадают с ним. Ареал западноазиатского кластера в значительной степени, но далеко не полностью, совпадает с ареалом балкано-кавказской расы. Многие популяций, которые фенотипически относятся к балкано-кавказской или индо-средиземнорской расе, сочетают в своем генофонде примерно в равных отношениях западноазиатский и арабский, либо западноазиатский и южноевропейский, либо западноазиатский и южноазиатский компоненты. Это крайне важный факт, на который генетикам и антропологам следует обратить внимание.

Популяции, связанные с уральской, лапаноидной, курильской, полинезийской расами, не представлены в данном исследовании, поэтому об их соответствии генетическим компонентам, выявленным в текущей работе, сказать ничего нельзя. Но по данным других проектов, они также должны отличаться специфическими генетическими компонентами [Pagani и др., 2016; Skoglund и др., 2016; Jinam и др., 2012]. Представители групп южносибирской расы сочетают в своем генофонде разные компоненты, связанные с североевропейским и североазиатским кластером, что соответствует представлениям это расы.

Крайне интересно найти антропологическую интерпретацию западноафриканскому, омотскому, калашскому, японскому кластерам.

Таким образом, при некоторых частных несовпадениях расовая кластеризации человечества, основанная на фенотипической изменчивости, в отличие от языковой, очень хорошо совпадает его с генетической кластеризацией. Что же касается каких-то несоответствий между ними, то именно они является реальным проблемным полем работы для антропологов и генетиков, в решении которых можно получить много интересного. К тому же некоторые версии расовых классификаций отличаются между собой в отдельных нюансах и деталях. Кластеризация человечества в разных геномных проектах также имеет отличия из-за использования разных алгоритмов анализа и панелей изменчивости локусов полиморфизма. Полное решение этих противоречий и несоответствий и будет окончательным решением того, как устроена структура человечества. Но в любом случае генетика очень четко свидетельствует в пользу генетического фундамента реальности большинства рас.

Другой аргумент авторов исследования отрицает соответствие расовой и генетической классификации человечества (как и вообще реальность рас) на том основании, что генофонд большей части населения мира содержит, как правило, не один, а несколько разных популяционно-специфичных кластеров. Но смешение между популяциями происходило с самого начала возникновения человечества. Обмен между разделившимися популяциями может возобновиться спустя десятки тысяч лет после их взаимной изоляции. Таким примером является смешение между монголоидами и европеоидами в Средней Азии и на юге Сибири. Другим, еще более удивительным случаем может быть смешение между меланезийцами и индейцами в Америке, которое было достоверно доказано с помощью генетики [Skoglund и др., 2015]. Однако продолжительное время изоляции из-за мутаций и дрейфа создаст специфику и выраженное своеобразие данного генетического кластера. А то, что многие популяции могут иметь примесь иных расовых типов и степень выраженности данного расового типа в разных его популяциях может быть неодинаковой, — хорошо известный факт в расоведении. Сама примесь иных расовых типов хорошо выявляется не только генетикой, но и разными морфологическими методами в краниологии, дерматоглифике и других областях антропологии. Потому факты смешения между популяциями разных расовых групп и присутствия в генофонде отдельных популяциях нескольких разных генетических кластеров никак не могут отрицать реальность расы. Даже некоторые смешанные расовые типы при постоянстве их структуры могут быть признаны отдельными расами, как, например, южносибирская раса.

Заключение

Авторы исследования совершенно справедливо отмечают, что популяционное происхождение, языковая принадлежность и этничность — разные вещи. Однако в дальнейшем в их работе все эти понятия произвольно смешиваются. Более того, все полученные авторами эмпирические данные, которые как раз очень четко свидетельствуют в пользу реальности расовых классификаций, в большинстве случаев обозначены авторами как доказательства отсутствия рас. Между тем, при сопоставлении главных кластеров популяционной изменчивости человечества с таксонами языковой классификации авторами часто допускается полный произвол или весьма поверхностные и часто неверные интерпретации.

Несмотря на эти недостатки, нельзя недооценивать положительный вклад работы, проведенной коллективом национального института геномных исследований в Мэриленде. Однако практически все полученные в ней результаты полностью противоположны выводам, декларируемым в опубликованной авторами исследования статье. Они прямо свидетельствуют в пользу: 1) реальности генетического фундамента рас, 2) соответствия генетической и морфологической классификации человечества и даже четкого соответствия определенных кластеров изменчивости с конкретными малыми расами, 3) отсутствия четких связей между языковой и генетической классификацией человечества на макроуровне в большинстве случаев.

И вновь все убеждает в пользу того, что обнаруженный 21 популяционно-специфический кластер является не чем иным как генетическим фундаментом малых рас человечества.

Статья опубликована по данным публикации Baker J. L., Rotimi Ch. N., Shriner D. Human ancestry correlates with language and reveals that race is not an objective genomic classifier // Nature. Scientific Reports 7, Article number: 1572 (2017)

Дополнительная литература

1. Ayub Q. и др. The kalash genetic isolate: Ancient divergence, drift, and selection // Am. J. Hum. Genet. 2015. Т. 96. № 5. P. 775–783.

2. Haber M. и др. Genome-Wide Diversity in the Levant Reveals Recent Structuring by Culture // PLoS Genet. 2013. Т. 9. № 2.

3. Henn B. M. и др. Genomic ancestry of North Africans supports back-to-Africa migrations // PLoS Genet. 2012. Т. 8. № 1.

4. Jinam T. и др. The history of human populations in the Japanese Archipelago inferred from genome-wide SNP data with a special reference to the Ainu and the Ryukyuan populations // J. Hum. Genet. 2012. Т. 57. № 12. P. 787–795.

5. Pagani L. и др. Geographical barriers, environmental challenges, and complex migration events during the peopling of Eurasia // Nature. 2016. С. [Epub ahead of print].

6. Platt D. E. и др. Mapping Post-Glacial expansions: The Peopling of Southwest Asia // Sci. Rep. 2017. Т. 7. P. 40338.

7. Raghavan M. и др. Upper Palaeolithic Siberian genome reveals dual ancestry of Native Americans // Nature. 2013. Т. 505. № 7481. P. 87–91.

8. Semino O. и др. Origin, Diffusion, and Differentiation of Y-Chromosome Haplogroups E and J: Inferences on the Neolithization of Europe and Later Migratory Events in the Mediterranean Area. , 2004. P. 1023-1034.

9. Skoglund P. и др. Genetic evidence for two founding populations of the Americas // Nature. 2015.

10. Skoglund P. и др. Genomic insights into the peopling of the Southwest Pacific // Nature. 2016. Т. 538. № 7626. P. 510–513.

11. Veeramah K. R. и др. An early divergence of KhoeSan ancestors from those of other modern humans is supported by an ABC-based analysis of autosomal resequencing data // Mol. Biol. Evol. 2012. Т. 29. № 2. P. 617–630.